Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская
— Не знаю. Склад какой-то. Я каждый день с балкона смотрю на людей, которые там работают. Я знаю заранее, кто и что сделает в следующую минуту. Человек на грузоподъемнике подъезжает к грузовику, к нему подбегают люди в синей робе и начинают быстро перебрасывать из грузовика на грузоподъемник какие-то коробки. Они это делают каждый день. И сегодня, и вчера, и позавчера. Одни и те же люди. Я их всех помню. Неужели они обречены делать эту работу всю жизнь? Тупо, не задумываясь.
Эйчиро недовольно покачал головой:
— Ты ничего не знаешь о японском принципе гири?
— Читала. Что-то помню. Преданность делу, семье. Так?
— Ну, почти так.
— Что же, из-за принципа гири они обречены прожить вот такую тупую жизнь? Чтобы только отстоять верность этим принципам? Эх, бедные вы люди. Несвободные. Даже не можете осознать этот ваш принцип гири как несчастье.
Эйчиро открыл свой бардачок и стал что-то там выискивать. Достал блокнот и ручку и нарисовал две цилиндрических формы: длинную, узкую в радиусе, а рядом — большую в радиусе, но мелкую.
— Это мы, японцы, двигаемся в одном направлении. Мы узкие специалисты, но зато изучаем до конца какую-то одну область, — сказал он, указывая на узкую глубокую форму, — А это вы, русские, — он указал на широкую мелкую форму, — Разбросанные и непоследовательные вы, русские. Ну, и где больше толку?
Я смотрела на него с любопытством:
— Эйчиро, как интересно с тобой и легко! — сказала я с улыбкой.
— Ну, тогда поехали в ресторан, — сказал он, польщённый, и завёл машину.
Мы приехали в ресторан тайской кухни. Нам подали какой-то невыносимо острый суп. Спокойно есть его было невозможно. У Эйчиро текли слёзы, но он кряхтел и ел. Я съедала ложку, выскакивала из-за стола и, высунув язык, часто дышала и прыгала на месте.
— Ничего-ничего. Терпи! Это от глистов помогает! — покатываясь со смеху, говорил Эйчиро.
Он стал приезжать за мной каждый день. Часто мы ходили в маленький домашний барчик под названием «Мусащи», где теперь все меня знали. Там всегда бывали одни и те же люди. Стоило нам появиться у входа, завсегдатаи бара радостно приветствовали нас. Когда я разувалась у столиков, Эйчиро часто хватал мои ботинки, прикладывал к голове и кричал:
— Это мои уши! Мои уши!
— Эй, плохая голова, отдай нашей девочке ботинки! — говорил хозяин и готовил нам кальмары в кляре.
После ужина мы ходили на массаж. Часто до массажного салона мы добирались с безнадёжно оттоптанными ногами. Нам было весело догонять друг друга, прыгать, уворачиваться, соперничать, кто кому больше оттопчет кроссовки.
В салоне нас разводили по разным комнатам. Эйчиро делал массаж мужчина. Мне — женщина. Когда массажистка спрашивала меня о чём-нибудь, а я не понимала её, я через перегородку кричала:
— Эйчан! Переведи мне! Я не понимаю.
Массажистка вслед за мной объясняла ему, что конкретно хочет выяснить насчет моего здоровья. И когда он также, по-японски, проговаривал мне вопрос, то, почему-то, всё становилось понятно.
Как-то в обычный день я пришла в клуб и поймала себя на том, что в последнее время хожу на работу с новым настроением. Внешне ничего не изменилось, но я стала чувствовать себя так, будто у меня появился покровитель. Эйчиро не мог защитить меня от всех передряг, которые настигают женщин, выполняющих работу хостесс. И всё же теперь у меня было чувство защищённости.
Однажды вечером в клуб пришёл Хисаши. Во всём сквозило какое-то недовольство.
— К тебе ходит Эйчиро, — сказал он, наконец.
— Ходит, Хисащисан. Вы знаете этого человека?
— Не знаю, но видел. Он гораздо беднее меня. Ты холодная и злая, — сказал он, нервно постукивая пальцами по столу.
— Так ведь вы об этом сами знали. Вы же говорили, что я не секси. Не секси — значит, холодная.
— Да, холодная. Ты не знаешь, что такое любовь! А я уже люблю тебя!
— Вы же говорили, что для любви нужно время.
С появлением Эйчиро сроки, требуемые для зарождения любви, сильно сократились. Играть в доброго Санта Клауса теперь было некогда.
— Вы ведь ещё не знаете моё сердце, Хисащисан. Как же вы можете любить меня? Значит, вы обманщик?
— Так вот ты какая? Папа ей честно говорит «люблю», а она меня обманщиком называет.
Хисащи рассердился и ушёл. Но к закрытию клуба вернулся. Он был очень зол, и всё же решил сменить тактику.
— Поехали в Токио, хочешь?
— Очень хочу, Хисащисан. А можно взять с собой Лизу? Она ведь тоже никогда не была в Токио.
— Возьми, она мне очень нравится. В последнее время она нравится мне больше, чем ты.
У клуба уже стоял мерседес Хисащи. Я села с Ольгой на заднее сиденье, чтобы не терпеть прикосновений вонючих слюнявых губ на своих щеках и руках.
— Не сядешь вперёд с папой? — спросил Хисащи ворчливо.
— Я хочу поговорить с подругой, Хисащисан, — сказала я виновато.
Он что-то буркнул себе под нос, но смысл сказанного я уловила:
— Узнаешь меня ещё, — пробубнил он, сжимая зубы от злости.
Было три часа ночи, когда мы приехали в Токио, но город кишел людьми. Хисащи припарковал машину, и мы прошлись по людным улицам. В большинстве это были иностранцы. Европейцев было так много, что я на каждом шагу останавливала белолицых женщин с криками:
— Э-эй, вы — русские?
Женщины с опаской озирались и сторонились меня.
— Здесь очень много белых, — говорил Хисащи, посмеиваясь, — Это тебе не Кавасаки.
— Смотри, какие волосы! Русые! Натуральный цвет! — говорила Ольга.
— А у той тётки глаза голубые, — удивлялась я.
Мы даже не осознавали, что реагируем на европейцев в точности, как японцы.
Мы шатались по людным улицам мимо торговых рядов, и Хисащи отзывался почти на все оклики напористых иностранных торговцев. Он покупал нам какие-то ненужные значки, заколки, кепки, которые мы тут же надевали на себя. Но мигающие значки у нас отвалились, а кепку я забыла в кафе. В толпе молодёжи смешалось много разных
