Восемь белых ночей - Андре Асиман
– Не надо, прошу тебя, не надо, – прошептала она, а потом, передумав, возвратилась к «Perdoname», к своей песне. – Perdoname, – выговаривала она, —
Si el miedo robó mi ilusión
Viniste a mi
No supe amar
Y sólo queda esta canción[17].
Я знал, что никогда этого не забуду. Это история мужчины, который, испытывая страх перед любовью, решил «защитить свое сердце». «Ты пришла ко мне, но я не умел любить, все, что мне осталось, – эта песня», – говорит он. Обращалась ли Клара ко мне – или это лишь совпадение? Есть у меня Уден Дола, спрашивает? Кто такой Уден Дола? «Один доллар! Да ну тебя!» – Притворная досада. Я вытащил купюру и смотрел, как она нажимает на те же кнопки.
– Еще раз, – сказала она.
Со мной она танцует или нет?
Со мной.
Почему в ней нет ничего, что мне бы не нравилось?
– Хорошо, что я не в твоем духе, а ты не в моем, – сказала она, когда после второго танца мы снова сели.
Этот маневр вызвал у меня смех.
– Ладно, переживу. Пусть в этом будет мой ад. – Я попытался воспроизвести ее вчерашние слова.
Я помог ей надеть пальто. Потом она обернулась, обматывая голову платком, – и на краткое мгновение все наши слова вдруг обрели смысл. Она поколебалась.
– Так ты не намерен меня слушать, да?
«Что именно слушать?» – собирался я сказать, снова прикинувшись, что не понял намека, – мне страшно было признать, что мы с ней постоянно, постоянно на одной волне. Или можно было сказать: «Сама знаешь, что не могу и не буду».
Но вместо этого я произнес слова, настолько не похожие на мою обычную речь, что они меня одновременно испугали и заворожили, как будто вместо привычной одежды я напялил военную форму с саблей, звездами, медалями и эполетами, но при этом остался без сапог и подштанников. Мне понравилась эта непохожесть, зародилась надежда, что это состояние непохожести – не эфемерное посещение бала-маскарада, не однодневная экскурсия в неведомый край, который исчезнет сразу после окончания срока действия моего билета, а некое странствие, от которого я воздерживался всю жизнь, но вот время пришло. Быть непохожим означало быть собой. Правда, я пока толком не знал, как это делается. Может, именно поэтому я с ней так косноязычен: часть моей души все еще отыскивает среди беспорядочных порывов, грубостей и всяческих несуразиц этого неведомого нового персонажа, который так долго дожидался подходящего часа и вот впервые в жизни рискнул выйти на сцену. Часть моей души пока еще была с ним незнакома, не знала, можно ли ему доверять. Я все еще оценивал его на предмет размера, как новую пару обуви – хорошая, но пока непонятно, пойдет ли ко всему остальному. Может, я заново учился ходить – учился быть человеком? А кем же я тогда был все это время – манекеном? Недочеловеком?
Я не в первую секунду осознал, что боюсь и еще одной вещи: не только того, что постепенно сживусь с этим новым собой, привяжусь к нему всем сердцем, буду все чаще и чаще давать ему потачку и с ним вместе открою всякие новые миры, но и того, что я обнаружу: он способен существовать только в ее присутствии, она и только она способна его выманить, а сам я – как дух без хозяина, который лезет обратно в тысячелетнее заточение и вынужден долго-долго ждать возможности выбраться и посмотреть на свет дня – когда следующий подходящий человек выйдет из-за рождественской елки и сообщит, что его имя – Клара. Я не хотел к нему привязаться, а потом выяснить, что жить ему не дольше Золушкиной кареты. Я напоминал себе человека, который не знает французского языка, но вдруг однажды вечером в присутствии француженки начинает на нем говорить с отменным красноречием – чтобы обнаружить, что утром она вернулась к себе домой, а в ее отсутствие он больше не произнесет по-французски ни слова.
То, как она смотрела на меня – уши и часть лица скрыты под шерстяным платком, – заставило меня ответить на ее предостережение с несвойственной мне безоглядностью.
– Так ты не намерен меня слушать, да?
– Не хочу я слушать.
– Не хочешь?
– Решительно не хочу.
Тот миг мог оказаться для нас последним.
– Только не надо в меня влюбляться, пожалуйста!
– Пожалуйста, я не буду в тебя влюбляться.
Она взглянула на меня, придвинулась, поцеловала в шею.
– Приятно от тебя пахнет. Проводи меня домой, – сказала она.
Снаружи шел снег. Тихий неяркий янтарный свет струился по Бродвею, окутывал грязные тротуары Сто Пятой улицы неброской радостью, напомнившей мне фильм, который мы только что посмотрели, и слова Паскаля: «Радость, радость, радость». Машин было мало – по большей части автобусы и такси, – а издалека, как будто из неких далеких кварталов, доносилось глухое металлическое лязганье снегоуборочной машины, неспешно пробиравшейся к центру. Она просунула руку мне под локоть. Я на это и рассчитывал. Это что, просто по-дружески?
Когда мы проходили мимо круглосуточного корейского фруктового киоска, она сказала, что хочет купить сигарет.
– Вот, прочитай, – добавила она, указывая на названия фруктов «МАНДАЛИНЫ» и с ними рядом «ГЛУШИ». Она расхохоталась. – А рядом бы еще «ЧЕЛНИКА» и «УКЛОП», – добавила она, хохоча все громче прямо
