Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов
– На ночь не ем мяса.
– О, да тут и нет мяса! – обрадованно вскричал Гурьянов. – Правда, Соня?
– Там картон, – ответила Соня и ушла в подсобку, чтобы не расстраиваться.
Девушка круглыми глазами глядела на поэта.
– Угощайтесь… она шутит. Вас как величать?
– Величать: Ира.
– Угощайтесь, Ирочка. Красивое имя. Как Кармен. Ирен – Кармен.
Ира нанизала сосиску на вилку, откусила. Было видно, что она давно не держала в руках сосиски. Обожглась, закашлялась.
– Горячая.
– О, столько смен, прождал тебя, Кармен, я у ворот, не рая – ада. Наверно, Богу было надо, чтоб столько смен я ждал тебя у врат, Кармен! – выпалил Гурьянов. – Экспромт.
– Вы поэт?
– Да. Гурьянов Алексей. Слышали?
Ирен молча кивнула головой, сосредоточенно жуя сосиску.
– Вот, – Гурьянов достал из кармана брошюрку своих стихов. У него «на случай» в кармане всегда лежало несколько экземпляров. Ведь женщин поставляет исключительно случай. Недаром возник термин «случайные связи». Его лучше бы назвать «вечные связи». Вернее.
Девушка с восторгом смотрела то на брошюрку, то на поэта и машинально ела сосиски, не замечая, что они из картона. Она возбуждена, отметил Гурьянов с удовлетворением. И эта мысль физически насытила его. Он забыл о всех своих неприятностях, о разбитой жизни, о Насте, словно ничего этого не было. Ближняя соломка лучше дальнего сенца. Удивительное дело: неприятности так быстро забываются. Было бы с кем.
– Вы, позвольте спросить, здесь и живете?
– Нет, под Читой. То есть да, здесь. Под Читой у меня родители. А работаю я здесь, да, да.
– И давно здесь?
– Второй месяц.
– Молодые люди, закрываем! – громко обратилась к ним Соня. Они оставались последними.
– Ирен, соблаговолите подождать меня минутку, я сейчас… Спасибо, Соня, – с примиряющей улыбкой Гурьянов протянул буфетчице свои стихи.
– Новые? – спросила та. – О, мне: «Той, чье сердце переполнено любовью». Спасибо, Алеша.
Ирен ждала Гурьянова за дверью.
– Вы тоже здесь живете? – спросила она.
– Да. Решил вот остановиться. Я вхож в эти апартаменты… Соня! Сонь! – ринулся он вдруг к буфетчице. – Бумагу дай!
– О, господи, зачем тебе?
– Да записать, записать. Мысль пришла.
На салфетке Гурьянов большими буквами написал: «Возражение Лаэрта наставлениям Полония».
– А это еще кто такие? – спросила наблюдавшая из-за плеча Соня. Гурьянов отмахнулся.
«Будь мягок, словно воск, остер, как нож, имей природный лоск, лицо, осанку…» – «И все ж – куда я вхож, я там лишь вошь». – «Так что ж?» – «Да вошь! вошь! вошь!»
Гурьянов поднял на Соню горящий взгляд.
– Ну, и чего ты тут нацарапал? Ничего не пойму. Нож, вошь… Ты лучше, Леша, про любовь пиши. Там у тебя этот, как его, соцреализм.
***
Анна Ивановна чувствовала себя неважно. Кружилась голова, колотилось сердце. Будто изнутри ее рвалось наружу нечто, что она все эти годы прятала на самое дно. Так нельзя, подумала она, но от этой мысли ей не полегчало.
Она легла с новым «Крокодилом» в руках, просмотрела все от корки до корки, но шутки и картинки в журнале оставили ее совершенно безучастной. Насти не было долго. Уже стало темнеть, когда в двери заерзал ключ. Анне Ивановне не хотелось разговаривать, и она закрыла глаза. Настя на цыпочках прошла на кухню, прикрыла дверь. Кошка чего-то разоралась за окном…
Анна Ивановна пребывала какое-то время между сном и явью. Она слышала, как Настя копошится на кухне, в ванной бежит вода, скрипит дверка шкафчика, газ шумит в колонке… Звуки доходили до сознания как-то не прямо, а будто дугой. То она вдруг переставала слышать звуки снаружи, и тут же раздавались голоса и звуки изнутри ее самой. Тревожил далекий надрывный плач кошки. Это, наверное, та кошка под лестницей… Там коробка… В ней котенок…
Анна Ивановна почувствовала на себе пристальный взгляд, но ей не хотелось открывать глаза. Что это Настя так смотрит, подумала она. Что ей надо? Она прислушалась. Стояла мертвая тишина. Сквозь закрытые веки она чувствовала свет торшера. Но в комнате никого не должно быть. Ни одного постороннего звука, кроме ее собственного дыхания да тонкого свиста в ушах. Он давно у нее. Она продолжала ощущать на себе притягивающий прямо-таки гипнотический взгляд. Она наклонила голову набок. В комнате никого не было! Ее пробрал озноб. Взгляд притягивал тонкими прочными нитями куда-то вниз, к полу. Она скосила глаза вниз и в ужасе подскочила. Посреди ковра замерла мышь, из глаз ее тянулись две тонюсенькие дрожащие нити света. Это были нити мышиного ужаса.
Настя сквозь сон услышала, как кричит мать. С колотящимся сердцем она заскочила в комнату. На столе с криком прыгала мать и колотила лыжной палкой об пол, пытаясь попасть в какую-то только ей видимую цель.
– Мама, что с тобой? – подбежала к ней Настя и перехватила палку. – Ты что делаешь?
– Мышь, Настя. Там мышь!
– Где? Бог с тобой! Какая мышь? Час ночи уже. Все мыши давно наелись и спят.
– Там мышь, я тебе говорю! Она пришла ко мне и смотрела мне в глаза!
– Это даже не смешно! – судорожно хохотнула Настя.
Она подала матери руку, помогла слезть со стола. Нам только альпинизма не хватало по ночам, подумала она. О, господи, уж не лунатик ли она? Настя уложила мать в постель, на всякий случай проверила, закрыт ли балкон, закрыла форточку.
– Зачем закрыла? Открой. Душно.
– Ты будешь спать? Никаких мышей нет. Тебе показалось, наверное. Приснилось. Откуда тут мыши? Дом новый.
– Надо кошку взять. Надо обязательно взять кошку, – сказала Анна Ивановна.
Настя ушла к себе, оставив свою дверь открытой. Слышно было, как она вскоре засопела, забормотала во сне. Внятно произнесла: «Ну, Леша!» Анна Ивановна приложила руку к сердцу.
За окном надрывно мяукала кошка. Видимо, она и не смолкала с тех пор. Просто я переставала слышать ее, подумала Анна Ивановна. Мы же часто совершенно не слышим горя даже самых близких людей. Проваливается их горе куда-то вглубь нас самих, и нет никакого горя. Удобно так жить!
Да это же, наверное, та самая кошка, что под лестницей, подумала она. Конечно, она. Кто-то забрал котенка, и она теперь ищет его. Бедняжка. Анна Ивановна очень обостренно почувствовала горе и тоску кошки. Нигде не может найти своего котенка. Кошка рвала душу надрывным мяуканьем. Анна Ивановна закрыла глаза и очень ясно представила, что это она сама бродит по пустынному ночному асфальту, ищет своего ребенка и надрывно, отчаянно, зная, что его нигде тут нет, зовет его.
Надо взять кошку в дом, подумала она. Встала, прикрыла Настину дверь, отрезала кусок колбасы и тихонько вышла из квартиры.
Так и есть,
