Борис Казанов - Полынья
- Петрович!
- Га! - вздрогнул тот, очнувшись.
- У вас на судне трезвые есть?
- Как жа! По-трезвенному живем... - Он открыл дверь в жилое помещение: - Ларик! Демьян!
Ответа не последовало.
- Легли...
- Легли! Ну, знаете...
Зацепившись за рулевое колесо, Кокорин вышел. Суденко посмотрел на диаграмму, вынув ее из стеклянной коробки. На ней ничего не было, кроме линии курса, такой неровной и запутанной, что напоминала кроссворд. Было ясно: где-то они блуждали и ничего не помнили. Но это к делу не относилось: прибор не показал "Шторма", в чем же их упрекать? Ведь прошлый раз тральщик им очень помог. Просто при неудаче ищут виноватых. А Петрович выглядел так, что становилось странно.
- Одна тысяча рублей! Ох, такие дела... - Петрович сокрушенно высморкался.
По-видимому, старшина "Гельмы", перепутав дни и ночи говорил про электроды, которые пожгли в первый день поиска.
- Не надо было спать.
- А поспал хорошо, ладно! Спал, жену видел... - Петрович, оживившись, посмотрел на Суденко, и его голубоватые глазки прямо засияли среди старческих морщин. - Как на обложке стояла, с рабенком... Как на картине! В Саратове стояла, в малине...
- Рулончик я у вас заберу.
- Весь зачем? Исписанное оторви.
Торопясь, оторвал ленту и вышел, скручивая на ходу.
В рулевой у них свет сразу погас. Кокорин ожидал за дверью.
- Рыбаки, что от них возьмешь? Так я и знал: куда им со своими прутьями...
- Этими прутьями, - сказал Суденко, - они обнаруживали затонувшие подлодки.
- Значит, неудачу на нас повесят! Они тут все свои.
Непонятно, чего Кокорин так нервничал: сигнал поймали, зацепились за что-то. Должно быть, нервничал оттого, что поймали и зацепились. Радиоточка здесь, рядом, - сомнения нет. Рано или поздно они ее найдут. Никуда от них работа не денется.
- Предупреди Андалу, чтоб знал.
- Рация включена... Не отзывается, сволочь! Подвел тральщик и смылся...
Постоял среди моряков, которые все не расходились. Теперь, когда выключили люстры, стало темновато. Но небо помаленьку прояснилось, как перед рассветом. Изредка с моря, сминая рябь, прокатывалась мощная волна. Но она затихала неподалеку, сдерживаемая островками. Правда, обостренный слух не воспринимал тишины. А глаза, не нащупывая островков, отказывались верить, что "Кристалл" на прежнем месте... Как вообще отличишь островки Полыньи? В Арктике существует только название и точка на карте. Исчезли два камня: один с левой, другой с правой стороны. Но когда приходишь к месту, где с таким трудом нашел пароход, и видишь пустую воду - без течения, без ничего, тогда начинаешь понимать, что эти камешки значат! Но постепенно осознались пустота и тишина, такая глубокая, словно они, устранив сигнал "Шторма", оглушили и себя, и все окружающее.
- Смотрите! Ни два, ни полтора...
Все оглянулись, куда показывал Трощилов.
Там, в стороне от них, висел в воздухе корабль с накрененными мачтами. Это был не "Шторм", а "Кристалл". Вернее, его двойник, сотворенный рефракцией.
- Видно, льды недалеко отошли, - заметил Кутузов, крепя стопор на якорную цепь. - Сейчас хоть телогрейку новую надень, и сразу поднимет... Помнишь, Леха, того матроса с "Вали Котика", что в моей шубе утонул в Диксоне?
- Coy-coy.
- Попросил у меня шубу, чтоб к девчонке сходить, - уже рассказывал Кутузов. - А потом вышли в море, далековато отошли. Смотрю: в моей шубе летит!.. Как это его? Вылетела фамилия из головы.
- Славка Радостин, - подсказал Величко, который знал все фамилии. - Это он из-за Алки в воду бросился, с "Красного вымпела".
- Я потом эту шубу с него списал, как с летавшего.
- А балалайки? - напомнили ему.
- Верно: были поломанные, бесструнные какие-то... Хотел еще на него списать испорченный телевизор, да ревизоры не дали... Что в шубе и с четырьмя балалайками летел, поверили, а что с телевизором - нет!.. - И Кутузов, обиженный придирчивостью ревизоров, зазвенел связкой ключей.
- У тебя, Дракон, больше нечего списывать? - спросил Вовян.
- Опоздал! Все подготовлено к сдаче, до последней рукавки.
- Ну, так смотри, чтобы боцман "Агата" на тебя не списал. После сегодняшнего рейса.
Кутузов искренне огорчился:
- Вот это будет жаль!
Направились завтракать.
2
Оживление вызвали зеленые чайники, еще пляшущие, с плиты. Великолепен был и белый хлеб, тоже горячий, из высокосортной муки, словно в золотой шкатулке. Кто-то плотооядно хряснул ножом, и буханка, развалившись, испустила такой дух, что все обалдели. Хлеб оказался такой пышный внутри, что, пока донесешь, ломоть вырастал вдвое. Плохо лишь то, что масло, затвердев в холодильнике, на хлебе не размазывалось. Его клали бруском, как на бутерброд, и ели, обсасывая пальцы. После долгой голодухи моряки насыщались, перекидываясь шуточками. Поэтому появление Просекова на сей раз прошло незаметно.
Просеков молча ждал, когда его обслужат. Перед ним не было прибора.
Наконец Кокорин разглядел:
- Дюдькин, стакан!
- Ефимыч... - Дюдькин, схватив грязный, сбегал сполоснуть. - Пейте!Как гостю поставил, светясь красным от плиты лицом.
Такой его свободный жест не понравился капитану. Он молча рассматривал стакан: не протерт, недоглядел повар. Потом налил какао, стал мазать масло на хлеб. Давил на мягком хлебе и так и сяк: есть бруском не хотел, а оно не размазывалось.
- Кок!
И когда Дюдькин возник в дверях, запустил в него маслом, целым куском.
Установилась тишина.
Конечно же Дюдькин не был виноват, что не успел масло оттаить. Всю ночь крутился вокруг шести плит... Какой хлеб испек! Но молчал матросский стол, так как молчал командирский. И тогда Дюдькин решил вступиться за себя. Возвращая Просекову масло, повар проговорил дрожащим тенорком:
- Я двадцать пять лет в пароходстве, тонул, весь седой... - Он, нагнув голову, показал ее всем. - Меня сам Мартышкин благодарил за службу, известный капитан Севера. Как спаслись, обнял на берегу, расцеловал: "Благодарю за службу!" А вы, Ефимыч, так...
Вся эта трагедия, о которой он говорил, еще была свежа в памяти. К тому же упоминание фамилии известного человека, который занимал должность начальника отряда, не могло не подействовать на Просекова. Однако Просеков, не зная, что возразить, сморозил свое обычное:
- Иди застрелись.
На плите закипело, повар побежал. Тут вскочил Кокорин:
- Сколько можно терпеть! Я предлагаю обсудить Просекова... За безобразие! За "длинную водку"! За все!..
Просеков, усмехаясь, ждал. Дик, который спускался к нему, остановился на трапе, испуганный криком. Сбегали за Данплычем, тот идти отказался.
- Обойдемся! Капитан, боцман есть...
- Где капитан? Покажите мне его... - Просеков посмотрел на Кокорина. Может быть, ты? Потерся возле меня, и, думаешь, вол? Оскалил зубы на капитана!..
Кокорин, слыша такое, лицом бледнел, в то время как багровостью заплывала шея.
- А ты - боцман? - Просеков переложил ногу, поворачиваясь на стуле. Какой боцман ходит в телогрейке? Боцман выйдет в любую погоду - два свитера и штаны со шлейками: "Мети сюда и отсюда!" - вот и вся работа.
- Вся да не вся! - вскочил тот. - А конец сростить? А швартовка, якоря! Это вам все равно, потому что до лампочки!..
- Логично... А кто же вас сюда привел? Кто поставил на место? Так почему же вы на земле... своего капитана... - И с мучительным выражением: ...на позор бросили.
- Кто же знал, что вы... - Величко не договорил, глядя в пол, постукивая ногой.
- Своего капитана! Хоть под пулями, а выносите...
Просеков был черен в этом свете. И было видно, что он устал. Было видно, что нелегко дался ему рейс, хоть и прокатился как по маслу. Только причина была в другом: вчера пострадала его гордость. И хоть он лез напролом, сам напрашивался на порицание, в чем-то он все-таки был прав: если без него не могли обойтись в море, если принимали здесь, что капитан, то на берегу он заслуживал внимания.
- Ну, так бы и сказал, - согласился с ним Кокорин. - Но зачем обижать Дюдькина?
- Повар, стой! Иди сюда...
Дюдькин робко приблизился, переживая, что из-за него все началось.
- Вот ты говорил... Да вы понимаете, что он сказал? - принялся Просеков объяснять Дюдькина. - А ведь это даже Дик понимает! Потому что стареет. А что он может?
Просто глядит.
Все уже привыкли, что Просеков, овладевая вниманием, начинал запутывать аллегориями. Но если еще как-то можно понять, что он искал оправдания пьянки за чужой счет, то попытка извлечь из слов повара, которого обидел, какие-то моральные поучения остальным выглядела просто нелепой.
Тем не менее Дюдькин был тронут и заговорил:
- Когда тонули, приписывали вещи, я ничего не взял.
Мне не надо, мне жизни не надо... Я только попросил, чтоб меня сняли на фотокарточку. Потому что знал, что поседею.
- Как я тебя понимаю! - Просеков начал снимать мундир. - Бери! А колпак отдай ему...
- Ефимыч... - Кокорин, выдохшись, сел. - Что ты от нас хочешь?
Просеков вдруг сказал:
