Я не прощаюсь - Хан Ган
С верхушки свечи очередным слоем потёк воск, формируя новые бусинки.
– Кое в чём она ошиблась.
Инсон развернула голову в сторону комнаты, а я – за ней. За полуоткрытой раздвижной дверью таилась темнота.
– Отец не смог взять миску с водой из-за дрожи в руках – но тряслись они не потому, что он что-то в тот момент чувствовал, – сказала Инсон, приложив кулак к сердцу. – В то время он обычно нагревал широкий камень и прикладывал его к груди, облокачиваясь спиной о стену в той комнате. Он говорил, что в таком положении ему дышится легче, чем лёжа.
Я заметила, как на бледном её кулаке, прижатом к сердцу поверх чёрной парки, вздулись синеватые вены. Кулак собой больше напоминал не камень, а само сердце.
– Когда камень остывал, он звал меня. Я брала едва тёплый камень, относила его на кухню, а мама клала его в кастрюлю и кипятила. Помню, что я наблюдала за камнем, пока сквозь отверстия в нём не начинали лезть пузырьки. Мама тогда выливала горячую воду, заворачивала камень в тряпку, а я относила его обратно к отцу.
Инсон убрала кулак с груди. Она медленно положила его на стол, словно внутри него было вложено чьё-то сердце.
– У него были проблемы с сердцем?
– Он пил лекарства от стенокардии. В итоге у него был инфаркт, – равнодушно ответила она.
– И руки у него тряслись по той же причине, по которой болело в груди – последствие пыток.
* * *
Наблюдая за тем, как Инсон, разжав кулак, положила ладонь на книги, я погрузилась в свои мысли.
Как долго она собирала всё это?
Раз в тот дом у берега она ходила в позапрошлом году, значит, ещё задолго до того начала собирать материалы. Она бы могла, в теории, найти или взять на время издания в провинциальной библиотеке или же исследовательском центре, посвящённые восстанию на Чеджудо. Однако она хранила их у себя – без особых усилий здесь явно не обошлось. Чтобы найти журналы, на которые ещё не делали гелиогравюр, нужно было бы с ног на голову перевернуть раздел со старыми материалами или же позвонить в издательство в Сеуле и запросить их. Но такого рода работа для Инсон вряд ли была бы трудной, ведь она десять лет снимала фильмы с минимальным бюджетом, в одиночку занимаясь и сбором материалов, и налаживанием контактов.
«Может, она планирует новый фильм?» – сразу же подумала я. Может, она продолжила съёмки своего последнего фильма или собирается его как-то дополнить?
* * *
Вопрос ещё не прозвучал до конца, когда лицо Инсон слегка напряглось.
– Я не думала об этом.
Когда она поставила оба локтя на стол и положила подбородок и нижнюю губу на сплетенные пальцы, она напомнила мне ту бабушку с фотографии, которую она только недавно показывала. Её лоб, испещрённый морщинами, тянущимися с переносицы, и суровое выражение лица, почти идентичное тому, какое было у неё на последней GV-сессии[46]. Тогда оценка критиков кинофестиваля была не очень положительная и несмотря на её краткое, но доброжелательное изложение и последовавшую демонстрацию фильма – «Видеостихотворение о жизни отца» – она решила им возразить, всё с теми же морщинами на переносице: «Этот фильм не для отца. Он не о его жизни, и это не видеостихотворение». Удивлённый ведущий, аккуратно посмеявшись, спросил: «Тогда о чём же он?» Но как ответила она на этот вопрос, я не помню. Однако каждый раз, когда я задумываюсь над тем, почему она бросила кинематограф, я вспоминаю именно тот день: поведение ведущего, совмещавшее в себе растерянность, любопытство и безразличие; тишина зрителей в недоумении; и медленно отвечающая, словно проклятая говорить только правду, Инсон.
* * *
– Последние четыре года я не думала ни о чём, кроме нашего с тобой проекта, – сказала Инсон, отстранив лицо от рук. Она будто хотела ещё что-то сказать, но я её опередила:
– Но мы ведь решили забросить его.
На её лице нарисовалось непонятное мне выражение – почему-то мне показалось, что именно так она выглядела, когда я позвонила ей прошлым летом и сказала об этом.
– Я ведь сказала тогда, что всё не так поняла, что слишком просто восприняла те брёвна.
Инсон не стала сразу возражать, вместо этого она закрыла глаза, словно задумываясь о чём-то. Спустя некоторое время она открыла глаза и сдержанно спросила:
– А сейчас? Ты не передумала?
В этот миг, будто кто-то включил свет, ко мне вернулись ощущения из сна, у меня перехватило дыхание. Просачивающаяся сквозь землю вода пропитывает подошву сухих кроссовок. Через секунду она достигает колен и заливает чёрные брёвна и могильные холмы.
– Мне было страшно от того сна, – тихим голосом проговорила я. – Или даже… стыдно. Он оголил всю меня.
Какая странная ночь. Я признаюсь в том, что клялась держать в себе всю жизнь.
– Этот кошмар каждую ночь высасывал из меня жизнь. Со мной рядом не осталось ни единой живой души.
– Разве? – прервав меня вставила Инсон. – По-моему, сейчас ты не одна.
Тон у неё был решительный, казалось, будто она разозлилась, взмокшие её глаза неожиданно заблестели и пронзили мои.
– У тебя ведь есть я…
* * *
Теперь глаза закрываю я. Подумав о том, что из моей жизни исчезает и Инсон, я почувствовала, как кольнуло сердце.
Мы впервые встретились, когда нам было по двадцать четыре года, и мы обе в тот год окончили университет по направлению «Фотография». С тех пор Инсон активно начала проживать жизнь, во всём она была способнее и взрослее. Я никогда ей об этом не говорила, но иногда для меня она была словно старшая сестра. Когда мы снимали фильм о самых популярных горах Кореи и деревнях у подножья, у меня в начале подъёма в гору начались спазмы, и вот тогда я впервые почувствовала её своей сестрой. Инсон купила в единственной аптеке в уездном городе Ёнам болеутоляющее и спазматики, прихватив по пути йогурт. Она зачерпнула его пластиковой ложкой и, протягивая, сказала:
– Аптекарь хотел дать Кельпос[47], но я почему-то подумала, что от него будет только больше тошнить, так что взяла вот это.
Я выпила лекарства, но всё равно мучилась всю ночь, так что пришлось отменить планы на следующий день. Несмотря на это, Инсон бодро заявила:
– Может, вернёмся? А потом приедем в субботу. Я не буду у вас брать дополнительные деньги за поездку. Можем просто считать, что я сводила свою больную подругу в путешествие.
Субботним утром на вокзале, когда мы вернулись к горе,
