Проза - Василий Алексеевич Слепцов
РАССКАЗЫ
СПЕВКА
Часов в шесть пополудни на квартире у регента собирались певчие. Отерев предварительно сапоги о валявшуюся в сенях рогожку, входили они в переднюю, в которой помещался старый провалившийся диван, шкаф для платья и пузатый комод. По причине нагороженной мебели и происходившей оттого тесноты одежа сваливалась в кучу на диване и частию на комоде. На полу и тут можно было нащупать нечто вроде рогожки, о которую певчие при входе обязаны были шмыгать ногами. В дверях из передней в залу стоял сам регент, мужчина среднего роста, лет сорока, с выразительным лицом и стрижеными бакенбардами. Он стоял в халате, с трубкой в руках, и наблюдал за тем, чтоб сапоги у всех были достаточно вытерты. В зале, на столе, горела сальная свеча и довольно тускло освещала большую печь в углу, диван, фортепьяно с наваленными на нем нотами, комод красного дерева, несколько стульев и скрипку, висевшую на стене. На другой стене видны были портрет митрополита Филарета, часы и манишка. В зале было тесно, пахло сыростию и жуковым табаком, а когда кто-нибудь кашлял, то и резонансу оказывалось мало. Входя в залу, певчие кланялись, сморкались кто во что горазд и молча садились на стулья. Собирались они не вдруг, а по нескольку человек, и всякий раз, когда в сенях начиналось шмыгание, и сопение, регент спрашивал:
— Ну, все, что ли?
Из темной передней слышался ответ: «Нет еще-с».
— Дишканта́ и альта́, не входите в залу; посидите там, пока ноги высохнут, — говорил регент, встречая вновь прибывшую толпу мальчишек. Дисканта́ и альта́ остались в передней и сейчас же начали возню. Тенора́ и баса́ частию сидели в зале и сооружали самодельные папиросы, частию прохаживались по комнате и вполголоса разговаривали между собой. В то же время, пока собирались певчие, происходила такая сцена. В дверях стояла женщина в куцавейке, с большим платком на голове. Она привела сына, мальчика лет четырнадцати, и просила принять его в число певчих. Регент ходил по зале, взбивал себе хохол, потом останавливался у двери и отвечал скороговоркой: «да-да-да», «хорошо-хорошо», «это так» и прочее. Шли переговоры о цене. Регент колебался: принять певчего или нет, и утверждал, что мальчик очень стар. Женщина, видневшаяся в полумраке из передней, слезливо посматривала на регента и покусилась было даже упасть ему в ноги, прося не оставить сына, но регент удержал ее, говоря, что он не бог. Испитой, косоглазый мальчик, с вихрами на макушке, в пестром ситцевом халате и в женских башмаках, стоял у притолки и, время от времени потягивая носом, посматривал исподлобья на дискантов, которые, со своей стороны, пользуясь темнотой, начали уже его задирать, дергая исподтишка за халат.
— Будьте отцом-благодетелем! — умоляла женщина. — Мальчик он смирный и в ноте тверд, а пуще всего, страх знает. У Пал Федотыча, сами изволите знать, тоже и воды принести, и дров наколоть, печку истопить — всё мальчики. Это он может.
— Долго ли он жил у Пал-то Федотыча?
— Год целый жил. Я было его к Калашникову еще малюточкой по десятому годочку отдала, да Пал-то Федотыч уж очень просил, зачал меня сбивать: отдай да отдай ко мне! Сманил от Калашникова, а на конец того, вот те здравствуй! голову ему и прошиб.
— Как же так?
— Пьяный, известно. Да уж что и говорить. Такое-то тиранство, такое… Сами извольте понять — робенок: где и пошалить, где что; а у него один разговор: чем ни попало по голове, особливо как ежели грешным делом запьет. Опять сейчас с женой поругался — хлоп! В карты зачал играть, проиграется — хлоп! Будьте ему заместо отца, батюшка, Иван Степаныч! Отцы вы наши сиротские! Не оставьте! — и женщина опять было собралась бухнуться в ноги.
— Полно, полно, — остановил ее регент. — А вот мы посмотрим, как он знает пение. Войди сюда! Как тебя звать-то?
— Митрием, — откашливаясь, сказал мальчик и, не без робости ступая своими грязными башмаками, вошел в залу.
Регент сел за фортепьяно.
— Ноты знаешь?
— Знаю.
— Это какая нота?
Мальчик поморщил брови и, поглядев боком на клавиши, сказал: си.
— Врешь, фа. А это какая?
Мальчик подумал-подумал и сказал: до.
— Врешь, си. Ну да все равно. Пой! А — минь.
Мальчик закинул голову кверху и жалобно протянул «аминь».
— Господи поми-луй, — пел регент, аккомпанируя себе на фортепьяно.
— Господи поми-луй, — протянул за ним мальчик.
— А кроме халата, одежи у тебя никакой нет?
— Ни единой ниточки нету: все Пал Федотыч обобрал, — отвечала мать нового певчего, выступая из передней. — За лечение, говорит. Как он это ему голову-то прошиб, Митюшка и захворай; все в кухне лежал и в церкву не ходил. Вот он за это за самое и вычел. Я ему и башмаки свои уж дала.
— Ну, хорошо, хорошо. Так ты вот что, тетка: ты оставь его пока у меня, я посмотрю.
Женщина повалилась в ноги.
— Ладно, ладно. Ну, ступай! мне теперь некогда. Все, что ли, собрались?
— Все, Иван Степаныч, — отвечали певчие.
— Куликов! раздайте Верую Берюзовского!
Женщина ушла, и певчие стали готовиться к пению: откашливаться, поправлять галстуки, подтягивать брюки и прочее.
Один из теноров, исправлявший должность помощника, раздавал ноты.
Мальчики, вызванные из темной передней, не успев кончить там возни, продолжали еще с нотами в руках подставлять ноги один другому, щипаться и плеваться. И, несмотря на то, что регент кричал на них беспрестанно, по всему заметно было, что они его плохо боялись.
— Ну, начинать, начинать, проворней! По местам! — говорил регент. — Куликов, прошли вы с дишкантами Милосердия двери?
— Прошел-с, — отвечал бледный курчавый тенор. — Только я хотел вам доложить, Иван Степаныч, насчет Петьки; с ним просто смерть. Очень уж полутонит; сил никаких нет. Только других сбивает.
— Петька! Долго ли мне с тобой терзаться? Вот постой! Я с тобой ужо справлюсь.
Петька — бойкий, востроглазый дискант, сделал серьезное лицо и стал пристально смотреть в ноты.
— По местам! По местам! — кричал регент, садясь за фортепьяно. — От кого это водкой пахнет? Миротворцев! это вы? Как же вам не стыдно?
— Это я, Иван
