Полунощница - Надя Алексеева
Магазин на Центральном филиале, точнее, окошко, через которое отпускали продукты, закрыто на замок. Подергала дверь бывшего алтаря, постучала. Вряд ли бы продавщица там сидела, запершись среди мух и шорохов. Даже покурить и то на улицу выскакивала. Жутко там было, в бывшей церкви. Стоишь в очереди – шлеп! – пласт штукатурки на голову свалится. На нем рука или нога какого-нибудь святого, выписанная, как живая. Будто мало им этого добра, особенно на Центральном. Ёлка еще в начале сезона писала в Петрозаводск, чтобы у них на турбазе своя лавка торговала, туристы, мол, спрашивают, а интернат – зона закрытая.
На крыльце объявления об учете-переучете тоже не было. Ёлка с досады пнула колонну, одну из четырех, державших крышу, – танкетка на босоножках скрипнула. Подумав, Ёлка отправилась в кабинет к Суладзе. У него есть все ключи. Лаврентьева, которая сегодня дежурила, посмотрела на нее презрительно и долго. Ёлка взгляд выдержала, напирала на срочность: делегация на турбазу прибыла, кормить, встретить нечем. Лаврентьева, услышав про начальство, сдалась, велела надеть халат и поискать Суладзе в палатах, вроде как отправился с осмотром. Ёлка сморщила нос – смотреть на инвалидов или, чего доброго, наткнуться на Семена в такой день совсем не хотелось.
Из первой же палаты вышла Антонина. Она молча последовала за Ёлкой, торопливо отперла магазин, записала расчет в тетрадку, как всем местным, выдала Ёлке старый мужнин рюкзак, чтобы удобнее везти на велосипеде. Ёлка понимала, чего та хлопочет, – рада, что ее Семен получил отставку. Ну и черт с ними, со всеми Подосёновыми. Ведут себя, как хозяева острова. Ладно бы Антонина была за Суладзе замужем, а то за обрубком каким-то. Впрочем, может, у них что и было с главврачом, не зря у нее власти столько. Ёлку уколола ревность: Суладзе ей был не нужен, но если бы он и дальше по ней сох, носил коньяк с конфетами, было бы приятно. Мать бы реже упрекала и кхекала.
Ёлка выкатила велосипед, на руль которого прицепила рюкзак, за стены интерната, вдали увидела Егора. Он шел к их лодочному сараю. Положив на бок велосипед вместе с покупками, Ёлка побежала следом, на ходу расстегивая халат, который забыла вернуть. Солнце играло в черных волосах Егора, он шел, как всегда, упруго, руками не размахивал, голову держал высоко. Ёлка встала на пригорке, ромашка сквозь босоножки щекотала пальцы. Она почувствовала уходящее лето. Сладко потянулась. Вдруг рот ей зажала шершавая рука. Вторая грубо захватила и ощупала грудь. Ёлку вдавило в чье-то горячее большое тело, от рукава пахнуло чесноком и лекарствами. На ней дернули халат – нерасстегнутые пуговицы брызнули в стороны.
– Тут оприходуешь? Сбрендил? – прошипел кто-то. – Волоки на хазу.
Рука, зажимавшая рот, чуть ослабла. Большой за спиной засопел. Засомневался? Ёлка дернулась, лягнула его танкеткой.
– Ниче, ниче, Бог делиться велел, – прочмокал большой над ухом.
– Вырубай, говорю, не допрешь ведь сучку брыкучую.
Ёлка скосила глаза, разглядеть того, кто шипит. Тут халат рванули, он треснул, рот замотали выдернутым поясом, затянув на затылке так, что дышать стало невмоготу. Щеки, уже зареванные, под этим проклятым жгутом жгло и жарило, будто крапивой.
– За правую ее хватай, ну? Притухнем на пару. – Помолчав, большой добавил: – Сперва я, потом ты влезешь.
Тут Ёлка узнала смех. Фыркающий, похотливый. Валентин, который приехал вместе с Егором из госпиталя в Петрозаводске. «Травма на производстве», – так он сказал. Урод, губы-вареники и серые волоски из носа.
Ёлка дергала вывернутыми руками, цеплялась босоножками за землю, на секунду пожалев исцарапать танкетку. Извивалась, путаясь в проклятом халате. Валентин громко сглатывал, на ее шею капал его пот. Он волок ее практически один, фыркал на Тощего:
– Мож, у тебя и между ног культя?
Урод чуть ослабил хватку, и тут Ёлку ослепило вспышкой в затылке.
Очнулась, когда ее швырнули на лежанку из соломы. Руки связаны над головой. Над ней навис Валентин. Щелкнул ремнем, спустил штаны, вдвинул колено между ног. Рвал ее платье, аж трясся весь, вдобавок ноги придавил – не шевельнуться. Пот с его рожи попал Ёлке прямо в глаз. Она завыла горлом и отвернулась.
– Слышь, Золоторучка, махни пояс пером. Рот девке перетянуло, не подсосаться.
– Может, тебе еще свечи зажечь?
Егор здесь. Егор! Ёлка вытянула шею. Все тело вмиг собралось, окрепло. Пронеслась мысль, что самое страшное в ее жизни уже стряслось. Все. Как тот автобус, затормозивший в сантиметре от нее. Его скорость прошила ее тело, встряхнула, как грозой, она стояла посреди мостовой живая, но уже не прежняя. От горячего асфальта пахло блинами.
– Ты че, Соболёк, первым хочешь, так давай. – Тощий в драном свитере вышел из угла.
– С хрена ли? – сопел Валентин.
– Тише вы. Илью Ильича ждем, теплоход пришел, вести будут. Скорее давайте только. Держи.
Ёлка не поверила своим глазам, замычала, забрыкалась: Егор, ее Егор вложил в толстую руку свой перочинный нож.
Трык! Ее голос взрезал тишину:
– Егор! Ты что?
Вспышка боли залепила глаз. Правый. Во рту стало солоно, Валентин укусил ее за губу. Разорвал платье. Внутри, между ног, жгучие толчки. Ее, как куру, набивали рисом с перцем. Тощий с культей на перевязи навис над ней – смотрел. Егор встал к двери, оттуда сказал: «Потерпи, дорогая». Послышалось?
Вдруг ей стало легче. Ее больше не прижимало вонючим телом. Урод вскочил, подтягивая штаны.
– Вы что, суки, под бабочку меня решили поставить? – Илья Ильич был ниже Валентина ростом, тот при нем весь скособочился. – Я же сказал, до сентября курьера выпасаем, сидим на излечении, не рыпаемся. Тогда всем кусок наличкой выдам, как записано.
– А я че? Марафету прихватил, когда невмоготу стало, и девку вон.
– Соболь, кто врача грохнул?
Ёлка снова закричала, Егор подошел, зажал ей рот. Она умоляла глазами объяснить, что происходит. Отчего так? Почему он их не разгонит? Кто они вообще? Говорят, как бандиты. Голова болела так, что она, наверное, и не смогла бы ничего сказать. Хотелось плакать, кричать, оказаться далеко отсюда, в высотке, в красивой квартире, закрытой на
