Ольга Трифонова - Единственная
Павел удивил тем, что к ужину переоделся и побрился, раньше этого не было (вспомнила Эриха, его отутюженные костюмы, накрахмаленные рубашки, ухоженные руки). Пробор в темных и тоже слегка набриолиненных волосах брата был идеально прям.
— Ты выглядишь теперь как настоящий дипломат, — сказала, когда они остались одни в столовой.
Женя ушла укладывать детей.
— Nobles oblidge, — как-то сухо усмехнувшись, ответил он. — Пойдем в кабинет.
«Это тоже новое — разговор в отсутствие Жени. Интересно, о чем?»
Но Павел расспрашивал подробно о лечении, о жизни в Чехии, об учебе в Академии, о том, что пишет Иосиф.
— У него сейчас трудное время. Я слышал, что в Москве были листовки, ты видела?
— Да. В Академии они тоже ходили. В них говорили, что партия оторвалась от масс, и самое неприятное — написаны от имени простых рабочих: глуховских ткачей, киевских арсенальцев и днепропетровских металлистов. Но это было в прошлом году.
— Ты Иосифу говорила?
— Конечно. Но ему было не до листовок, его волновал блок между правыми и левой оппозициями.
— Это было исключено.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что правые склонны к беспринципным политическим комбинациям. Для них борьба за власть важнее политических принципов.
— Невысокого же ты о них мнения.
— Не обо всех. Есть такой в Московском комитете Мартемьян Рютин, вот он мне рассказывали, сказал Иосифу на пленуме: «Правый уклон — ваша личная выдумка, чтобы расправиться с неугодными вам членами политбюро». Это уже серьезно.
— Скажи, а это правда, что пишут газеты здесь: в деревне бегут от колхозов, массовый убой скота и при этом бешенные темпы индустриализации.
— Ты ведь должна знать лучше меня…
— Откуда? Из «Правды»?
— Но ведь для Иосифа выписывают эмигрантские издания.
— Это для Иосифа.
— Действительно. О деревне знаю только понаслышке, а вот об индустриализации осведомлен по роду службы. И не только об индустриализации. Недавно уехал Иона Якир, у него здесь были дела.
— Это невозможно!
— Все возможно. Мы здесь закупаем оборудование. Например, для производства артиллерийских систем, вербуем квалифицированных рабочих и инженеров. В основном, это члены компартии, потерявшие работу из-за кризиса. И нам хорошо и Германии, потому что утишает здесь классовую борьбу. Но дело в том, что часто эти люди возвращаются назад и возвращаются совсем с другими настроениями — они разочаровываются в социализме. Многие уходят из партии, потому что видели, как эксплуатируют русских рабочих. Мы реквизируем хлеб и продаем его за границу, на эту валюту закупаем оборудование. По сути мы помогаем националистам придти к власти, к тому же Коминтерн запрещает коммунистам объединиться с социал-демократами. Мы тайно потворствует многим нарушениям Версальского договора. Это в нашей политике в отношении Германии, что же касается наших внутренних дел, то Иосиф не хочет понять, что в историческом процессе экономика и политика как причина и следствие все время меняются местами. Если он будет сохранять политический режим нетерпимости, то индустриализация и колхозное строительство дадут не те результаты, которые ожидаются. Совсем не те, возможно, даже противоположные.
— Но мне один человек сказал, что война Советского союза и Германии неизбежна, что это вопрос времени.
— Неглупый человек. Он чех?
— Да.
— Чехи боятся за Судеты. Правильно боятся. Ну ладно. Ты похорошела, помолодела. С каким настроением возвращаешься?
— Мне будет одиноко без вас с Женей и без Алеши с Марусей.
— Как у вас сейчас отношения?
— Если веду себя тихо, ни во что не вмешиваюсь, то и отношения ровные. Да, забыла тебя поблагодарить за деньги, что перевел на мое имя. Они нам с папой очень помогли в Ленинграде.
— Ерунда. Не стоит благодарности.
— Совсем не ерунда. Сумма большая, ты от семьи оторвал. Женя знает?
— Женя тебя любит. Не убегай больше, не дразни Иосифа.
— Ты спросил о настроении. В Москве без вас мне одиноко. Помнишь, когда мне было лет шесть, маму неожиданно увезли в больницу, и мы остались одни?
Ты — за хозяина. Мыл полы, читал мне книги… Вот ощущения сиротства такое же. Только нет тебя, поэтому… страх. Мне страшно туда возвращаться, Павлуша. Это возникло здесь. Наша жизнь отсюда представляется темным хаосом.
— Если бы хаос, нет, Надюша, там наступает порядок. Железный порядок казармы, или точнее — семинарии, труд и молитвы.
Молчание.
Павел встал, подошел к ней, погладил по голове.
— Милая моя сестренка, не бойся. Ты не должна бояться.
— Он присел на подлокотник её кресла обнял:
— Иосиф тебя любит… дорожит тобой, не убегай от него, это его ожесточает.
— Но если иногда невыносимо… Он унижает меня, заставляет ревновать, не занимается детьми.
— Надя, о чем ты говоришь! Опомнись! — он резко встал, вернулся в кресло, вынул из ящичка изящного столика темную папиросу, закурил. Она вдруг увидела, как он красив: породистая голова с выпуклым затылком, высокий лоб, смуглая кожа.
— Извини. Но мне странно это слышать. Какая ревность, причем тут ревность, ты — член партии с восемнадцатого года, с твоим умом, достоинством, прямым характером, ты не можешь обабиться. Через два года ты станешь квалифицированным специалистом, самостоятельным человеком. Ты не должна быть приложением, нарядной куклой, новой буржуазкой вроде Маруси, ты — другая. Вспомни, на каких идеалах мы выросли, девочкой ты уже помогала революции. Кроме тебя Иосифу никто не скажет правды. Его окружение — свора льстецов, он не знает истинного положения вещей, они манипулируют им в своих интересах, используют его подозрительность. Ты должна открыть ему глаза, должна общаться с честными коммунистами, а не только с разжиревшим ближним кругом.
«Идите пить чай!» — крикнула из столовой Женя.
— Научилась у Аллилуевых, — усмехнулся Павел. — Культ чаепития.
— Не самый плохой культ, — Надежда протянула брату руку, чтоб помог подняться из глубокого кресла. — Вспомни, что бы ни происходило февральская, октябрьская — мама вечером накрывала чай, кто знает, может, этим и сохранила семью.
— Не будем преувеличивать, когда мама накрывала, а когда и папа.
Каждый вечер для нее или «на нее» Павел и Женя приглашали гостей. Из приятных, кроме Финкелей, запомнился немецкий журналист, внук бывшего владельца фабрики «Эйнем», из неприятных — тоже журналист — скользкий и умный Исай Лежнев. При нем Павел и Женя держались очень светски, говорили осторожно, перед его приходом Павел сообщил, что Иосиф очень благоволит этому человеку. Так и сказал «этому человеку».
Днем водили гулять детей в парк к озеру, и однажды ей почудилось, что на скамейке сидит Эрих. Она испытала такое волнение, что, убедившись в своей ошибке, не могла понять, чего в этом волнении было больше — радости или смятения.
Она думала о нем часто, прикидывала, понравились бы ему Павел и Женя и понравился бы он им. Раза два перечитала его сумбурное письмо и, наконец, поняла, что в их странных отношениях они более всего не доверяли себе.
«И слава Богу, миновало, а ведь могла натворить непоправимое».
В последний раз перечитала письмо на скамейке у замка Шарлоттенбург в день перед отъездом.
Погода была странной — воздух насыщен легким водяным паром и огромные окна замка, где рано зажгли свет, тепло светились.
Женя и дети кормили ручных белок орешками, которые продавали тут же на лотке. А она вдруг очень спокойно подумала, что все это — золотые окна, и смех детей, и колыхание пара в дебрях нарочито живописного кустарника, все это для нее в последний раз. Все это остается здесь без нее, и письмо Эриха должно остаться здесь, дело не в осторожности, просто оно принадлежит этому миру, как и тот, кто его написал. Только этому. Она медленно порвала письмо, встала и отнесла клочки в урну. Когда уходили из парка, Женя почему-то оглянулась несколько раз, а потом сказала как-то слишком спокойно:
— Напрасно ты выбросила обрывки. За нами наверняка следят, — и, продолжая идти так же спокойно: — ты знаешь, твой приезд, твоя жизнь в нашем доме сблизили нас с Павлом, странно, но это так… Родим еще одного ребенка, авось, все наладится. Все равно деваться некуда.
На перроне серой прокопченной громады Ост-Банхофа они молчали, только глядели друг на друга. Проходящие мужчины оборачивались на Женю, она с великолепным равнодушием не замечала их восхищенных взглядов.
«Какая сила в этой женщине. Разве можно подумать, что эта холеная красавица родила в Норильске в чуме близнецов, они умерли. Она пробыла всю экспедицию…»
Расцеловались, Женя осталась на перроне, а Павел вошел с нею в купе:
— Едешь одна. Все правильно. Да, чуть не забыл. Это тебе лекарство от страха, — он опустил в карман ее пальто что-то тяжелое.
