Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
Коробка выглядела обычной, но странно, что с Вериной патологической любовью к стерильности она поставила её именно на обеденный стол – священное место чистоты. Мосс осторожно поднёс руку к крышке… и на полпути оцепенело остановился. В ушах усиливался странный гул – такой бывает перед посадкой в самолёте… Захотелось сглотнуть, как при перегрузке. И ещё. И ещё.
Да что же это? Он сжал и разжал пальцы, чувствуя неприятную немоту, и с осторожностью химика, открывающего неизвестную колбу, легонько подцепил ногтем крышку коробки…
Мозг ещё не понял, что произошло, а сердце уже забилось в сумасшедшей перкуссии. Мгновение – тишина, и вдруг, словно получив доступ к кислороду, огненно-синее пламя лизнуло руку. Мосс дёрнулся, крышка сдвинулась набок, и вихрь, несущий смерть – его персональную беспощадную смерть, – пожирающий всё пространство вокруг, вырвался наружу, завертелся у самого лица спиралью. Ящик Пандоры шевельнулся и с лёгким глухим стуком упал на пол. Тьма мелких разноцветных бабочек – оранжевых, голубых, синих и бледно-зелёных, с чёрными ободками и крапинами на крыльях – вмиг наполнила кухню, запестрела перед глазами, то кружась в одном направлении, то сбиваясь в шар и зависая над самой головой.
Дыхание у Мосса остановилось. Он почувствовал, как налились тяжёлой ртутью вены, а пальцы рук и ног застыли и окаменели. Сердце своё он всё ещё слышал, оно было громким – таким громким, что от его ударов у Мосса заложило уши, и таким мощным, что разрывалась грудь и позвоночник зазвенел от нестерпимой боли.
Он знал, что надо сосчитать до какого-то числа – до какого, он так и не вспомнил, – и тогда в густом подшёрстке страха зашевелится микроскопический волосок, бело-жёлтый, раскалённый, как вольфрамовая нить, и за него можно будет ухватиться, обжигаясь до кости, и он вытянет тебя, спасёт из засасывающего омута, не даст уйти камнем в пучину.
Но спасения на этот раз не было. Мосс понял, что все уловки бессмысленны. Он повторял имя отца вперемежку с каторжным матом, но и это заклинание теперь потеряло силу. Зеленоградская бабочка переродилась, мутировала и теперь, умноженная на сотню своих пёстрых отражений, торжествовала, хохотала, бесновалась.
Мосс пошатнулся, не в силах удержаться от накатившей волны, и понял, что тонет. Это не бабочки вокруг – нет, это пузырьки в воде. А он медленно идёт ко дну с гирей на ноге, и всё меньше становится окно – то пятно света на поверхности моря, куда надо рвануть, пока совсем не кончился запас кислорода в лёгких. Но сил уже не было. Он падал назад, спиной на что-то острое, падал долго, пока не ощутил лопатками холод – и вмиг вернулись все чувства и запахи. Мосс лежал на твёрдой поверхности, на полу, и в этом уже была надежда. Он рывком вскочил, узнал собственную кухню – не сразу, медленно, перебирая в голове все возможные варианты, и метнулся в тёмный коридор. Бабочки полетели за ним. На вешалке висело его пальто… Там, в кармане…
…В кармане должен быть футляр, который дал ему доктор… Маленький футляр…
Мосс нащупал его, открыл… Пальцы коснулись острого лезвия булавки. В полутьме глаза его видели по-особому – лишь зеленоватые очертания и контуры, но видели безошибочно. Бабочки были везде, на просвет открытой двери в кухню они казались гигантскими, он почувствовал их на шее и лбу, тряхнул головой, но ощущение лапок на лице только утроилось. Мосс сжал булавку в кулаке правой руки и с криком воткнул её в левую ладонь – в ту точку, где кожу щекотал крыльями мотылёк. И ещё, ещё.
Удар был безошибочным. Мёртвый мотылёк упал к ногам.
Мосс глотнул воздух и почувствовал, что уже был на поверхности, он смог, смог, смог выплыть! Ещё глоток и ещё!
Мосс двигался по коридору в кухню, как по туннелю на пресловутый свет в его конце, и всаживал булавку в бабочек на стене точным выверенным движением. Взмах – удар – мёртвое насекомое. Это просто.
Но с каждым ударом он чувствовал электрическую боль в спине, выгибался, будто это пронзали ножом его самого, кричал по-звериному, с рыком, мотал головой из стороны в сторону. И снова бил без разбора – по стенам, мебели, по собственному телу – туда, куда садились бабочки.
Войдя в кухню, Мосс вскочил на подоконник и с силой распахнул окно, сорвав жестяную скобу на раме. Рой мотыльков выпорхнул наружу, переливаясь на солнце огромной радужной каплей. Мосс провёл окровавленной ладонью по стеклу и вдохнул полной грудью. Воздух, колкий и свежий, опьянил его, и в мареве дурмана он увидел мать – она зависла в проёме окна и протянула к нему худые руки.
«Видишь, это не страшно, сынок. Совсем не страшно!»
– Витя!!! – сзади истошно закричала Вера.
Он оглянулся. Она стояла в проёме кухонной двери, бледная, похожая на покойницу, и по щекам её текли слёзы.
– Спускайся, Витенька! Не надо прыгать! Пожалуйста!
Мосс с удивлением посмотрел на неё. Прыгать? Зачем?
– Прости меня! – зашлась рыданием Вера, закрывая лицо руками. – Если сможешь, прости!
Он спрыгнул с подоконника.
Несколько мотыльков, не вылетевших в окно, сонно кружили над Вериной головой. И она сама, хрупкая и маленькая, – она так похожа на бабочку… Плечики вздрагивают, точно крылышки складывает…
Он сделал шаг ей навстречу и замахнулся.
* * *
Мосс щёлкнул выключателем и увидел своё отражение в зеркале прихожей: нижняя губа искусана в мясо, кровью испачканы одежда и лицо, в серых глазах, на самом донышке угольных зрачков, корчился кто-то в треугольном шутовском колпаке. На лбу блестел мелким бисером пот, но Моссу не было жарко, наоборот, его бил озноб, и тупая боль в темени и на затылке, к которой он привык с детства, с неведомым ранее зверством сверлила каждую клетку острым шилом. Он в ужасе отшатнулся от зеркала и оглядел коридор. На
