Бегство в Египет. Петербургские повести - Александр Васильевич Етоев
Шкипидаровы жили в коммунальной квартире в доме на углу с Климовым переулком. Квартира их была не такая перенаселённая, как наша, – кроме самих Шкипидаровых, здесь жила всего лишь одна бабулька со смешной фамилией Чок. За глаза её называли Чокнутая, а так, в повседневной жизни, звали Марьей Семёновной и в основном на «вы».
До дома мы добрались благополучно, то есть вроде бы никто нас не видел. Слава богу, уже стемнело, и прохожих на улице почти не было. Мы тихонько вошли в парадную и прислушались к редким звукам. Из подвала тянуло холодом. Где-то тихо дребезжало стекло. Пахло дымом и жжёным сахаром – в квартире на втором этаже стояли табором цыгане из Гатчины и делали петушки на палочке. Это нам сказал Шкипидаров, когда мы поднимались по лестнице.
Дом был старый, пятиэтажный, Шкипидаровы жили под самой крышей. Чем ближе мы подходили к его площадке, тем смурнее делалось на душе. Шкипидаров, тот тоже нервничал, хотя ему-то, спрашивается, с чего. Между Севастьяновым и Сопелкиной насчёт него уговора не было.
Наконец мы прошли в прихожую, всю заставленную тумбочками и шкафами. Из зеркала, висящего на стене, на нас глядели наши белые лица.
Почувствовав себя в безопасности, мы начали осваиваться в квартире. Первым делом осмотрели все комнаты, проверили туалет и ванную, прислушались к тишине за дверью, за которой жила соседка. Самой Чокнутой дома не было, она уехала на Пушкинскую к сестре, и квартира на ближайшее время была в полном нашем распоряжении.
– Пойду поставлю воду для макарон, – по-хозяйски сообщил Шкипидаров. Мы сидели в комнате на диване и разглядывали «Охотников на привале», копию с известной картины, висевшую на стене напротив и прикрывавшую дыру на обоях. Он уже поднялся идти, когда в прихожей зазвонил телефон.
– Это мама. – Он выскочил в коридор, и мы услышали его радостное: «Аллё?» Потом другое, уже не радостное. Потом третье, озадаченное и тревожное.
Мы отклеили глаза от картины и уставились на дверь в коридор. Шкипидаров был уже на пороге.
– Псих какой-то. Ошибся номером. Я ему говорю «Аллё?», а он какие-то: «Детки в клетке».
– Называется, спрятались, – возмутился я. Рука моя потянулась за коробком, но коробка в кармане не оказалось. Когда мы шли по улице – был. На лестнице – тоже был. Теперь, когда запахло горелым, коробок, как на грех, исчез. Всё работало сегодня не в нашу пользу.
– У вас в квартире чёрный ход есть? – спросил Щелчков, кусая на пальце ноготь.
Шкипидаров помотал головой: чёрного хода не было.
– Вот засада, – сказал Щелчков. – Значит, будем, как в Брестской крепости, обороняться до последнего солдата. Ладно, – он кивнул Шкипидарову, – иди ставь свои макароны. Погибать, так хоть на сытый желудок.
Шкипидаров ушёл на кухню, а мы снова воткнули глаза в картину. Там охотники обсуждали свои трофеи. Им-то хорошо, этим дяденькам. Сидят себе на поляне у костерка, знать не зная, что по городу Ленинграду бродит очень опасный зверь с человеческой фамилией Севастьянов. У них ружья, как у сторожа дяди Коли, у них собаки, а у нас ничего. Тимофей, общественное животное, даже тот прохлаждается неизвестно где.
Я тоскливо оглядел комнату, но, кроме швабры, седой и древней, с размочаленной и тощей щетиной, ничего похожего на оружие не заметил.
За окном сквозь занавеску в горошек проглядывал висячий фонарь. Дом напротив, как свечи на Новый год, то гасил, то зажигал окна. Часы на этажерке возле кровати показывали почти одиннадцать.
Я зевнул, откинулся на диване и стал думать обо всём понемногу. О валенках, которые мы спасли («кстати, где они сейчас, эти валенки?»), о Сопелкиной, о пожаре на Канонерской, о свисающей с носилок ноге. Сейчас она была в сапоге, сапог был облеплен грязью и присохшими к ней птичьими пёрышками. Второй сапог был такой же, и человек в нечищеных сапогах сидел, свесивши ноги в комнату и рукою опираясь о раму. Он протягивал мне ружьё, улыбался и говорил что-то тихо. Что-то важное про Фонтанку и крокодилов, и голос был дяди Коли Ёжикова, и лицо было точь-в-точь дяди-Колино, и рядом сидела Вовка и свистела в дяди-Колин свисток. Только голос у свистка был не медный, а тяжёлый, как у падающей авиабомбы.
Кто-то тряс меня за плечо. Когда я открыл глаза, то увидел лицо Щелчкова, стреляющее испуганными глазами.
– Севастьянов! – шептал он громко и тыкал пальцем куда-то в стену.
Я мгновенно вскочил с дивана, бросился к ненадёжной швабре и занёс её над головой, как копьё.
Дверь открылась, я метнул швабру. У порога раздался грохот и одновременно протяжный всхлип.
– Вы чего, совсем обалдели? – Шкипидаров, стоя на четвереньках, ползал по полу и собирал макароны.
– Я не знал, я думал – это маньяк. – Я с досадой посмотрел на Щелчкова.
– Да не здесь он, а там, на лестнице. – Щелчков нервничал и кусал ногти. – В дверь звонили, вы что, глухие?
– Это чайник, он у нас со свистком. Его папа привёз из Польши. Исполняет двадцать восемь мелодий, включая «Траурный марш» Шопена.
Шкипидаров собирал макароны и забрасывал обратно в кастрюлю. Макароны были скользкие и горячие и выскальзывали у него из рук, как живые.
– Ну их на фиг! – Шкипидаров не выдержал. – Давайте будем есть прямо с пола.
Он засунул макаронину в рот, но тут в прихожей что-то тихо задребезжало. Потом громче, потом звук прекратился.
Шкипидаров отвесил челюсть. Макаронина, воспользовавшись моментом, вылезла у Шкипидарова изо рта, стремительно сиганула на пол и забилась под отошедший плинтус. Шкипидаров приложил к губам палец и неловко поднялся на ноги. Это был уже не свисток от чайника, это точно звонили в дверь.
– Вызывай по телефону милицию, – еле слышно сказал Щелчков.
Шкипидаров кивнул, снял трубку и, прислушавшись, стукнул по рычажку.
– Не работает, – удивился он.
– Всё понятно, – сказал Щелчков. – Чёрной лестницы в вашей квартире нет, телефон они у вас отключили, этаж пятый, в окно не выпрыгнешь. Знали б, лучше дома остались бы, там хоть есть кого на помощь позвать. – Он задумался,
