Автопортрет. Самоубийство - Эдуар Леве
В июле, когда тебе было семнадцать, ты ужинал с друзьями твоей матери перед домом, со стороны сада. Стол поставили перед распахнутыми настежь дверями гостиной, на старых каменных плитах между домом и огородом. Среди шести приглашенных был психоаналитик лет пятидесяти. Ты вызвался приносить кушанья, которые приготовила твоя мать. Кухня находилась далеко, требовалось пересечь старую кухню, прихожую, пройти по коридору, миновать малую гостиную, затем большую, чтобы, наконец, добраться до установленного в выбранном тобой месте стола. Там вы ужинали редко, твоя мать предпочитала уют столовой и опасалась, когда смеркалось, прохлады. Но тебе нравился вид на огород. Центральная дорожка метрах в пятнадцати расходилась натрое, и боковые ответвления придавали ей вид доставляющего пропитание лабиринта. В предвкушении вечера ты расставил на столе свечи. И, когда он наступил, их зажег, они отбрасывали мягкий свет на лица приглашенных. Разговор за столом ни к чему не обязывал, и ты смаковал незамысловатое счастье от трапезы в компании умных взрослых. Ты не оставался в стороне от дискуссий, тебя побуждали к рассуждениям, считая их весьма смелыми для твоего возраста. Психоаналитик по поводу того, кто, по твоим словам, постоянно выгораживал себя за совершенные ошибки, выдал фразу: «Извиняясь, себя обвиняешь». Когда пришла пора десерта, ты отправился на кухню за клубничной шарлоткой, на изготовление которой потратил не один час. Ты по очереди обслужил всех гостей и в конце положил кусок себе. Обдумывая сказанное психоаналитиком, ты медлил попробовать десерт. Гости потребляли его неспешно, понемногу, и ничего не говорили. Никто тебя, как ты мог бы ожидать, не хвалил. С первой же ложки ты понял почему. Шарлотка была пересолена. Ты сказал: «Ну не дурак ли я, как можно спутать сахар и соль?» Тут приспел психоаналитик: «Обвиняя, себя извиняешь».
Ты страшился скуки и в одиночестве, и в компании. Но более всего боялся скуки на двоих, с глазу на глаз. В этих лишенных малейшего смысла моментах ожидания ты не видел никаких достоинств, ибо считал, что твою жизнь поддерживают только отсутствующие при этом действие и мысль. Ты недооценивал значение пассивности, этого искусства не столько нравиться, сколько преуспевать. Чтобы оказаться в нужный момент в нужном месте, нужно смириться с долгой скукой дурных мгновений, проведенных в исполненных серости местах. Нетерпение лишило тебя искусства преуспевать скучая.
Было восемь часов вечера, когда вы с женой появились в саду у Кристофа, где он организовал барбекю для круга ваших общих друзей по коллежу. С той поры ты поддерживал какие-то отношения только с ним. Ты не встречался ни с кем из тех, кто вновь оказался в тот вечер вместе, но, думая о них накануне, ощутил энтузиазм от нахлынувших воспоминаний. Тебе подумалось, что, увидев их, ты сумеешь воссоединить в настоящем прошлое и будущее: былые годы пройдут чередой и вместе с тем вырисуются перспективы увидеться вновь.
В просторном саду буржуазного дома в центре города собралось с десяток пар. Девушки и парни из твоего нежного отрочества пришли со своими спутниками и спутницами. Они повзрослели, некоторые взяли с собой своих детей. Ты рассматривал лица и оценивал странное впечатление: их нынешние версии накладывались на хранящиеся в воспоминаниях, как в фильмах, где морфинг позволяет за считанные секунды сменить данному телу одно лицо на другое. Но для тебя сегодняшние лица не стирали былые, отпечатавшиеся в твоей памяти. Тебе, наверное, надо было время от времени встречаться с этими людьми, чтобы настоящее заменило прошлое и в твоих умственных удостоверениях эти личности застыли в тех формах, что предстали перед тобой. Если ты в тот день разговаривал с женщиной и на несколько минут отвлекался от нее, то при повторном взгляде вновь смешивались два образа. Ты провел часть вечера, играя с этим расстройством восприятия, словно переодевая куклу в имеющиеся под рукой два комплекта игрушечной одежды. Но если ты того хотел, то был способен забыть старые образы и разговаривать со своими собеседниками так, будто это совершенно новые личности. Если же, наоборот, ты думал о прошлом, их слова долетали до тебя как далекий лепет, речь, произносимая восставшим ото сна персонажем на иностранном языке со знакомым, впрочем, звучанием.
Кристоф заготовил говядину и свинину, колбаски и картофель, которые и жарились на двух мангалах, установленных в нескольких метрах от застеленных бумажными скатертями столов. В распоряжении приглашенных имелись пластиковые тарелки, столовые приборы и стаканчики. Несколько картонных коробок вперемежку с белым и красным вином ожидали жаждущих рядом с фруктовыми соками и дешевыми газированными напитками. Обычно подобного рода грубая снедь тебя смущала, тем паче что выделяющиеся при готовке пары и дым, если ветер дул не в ту сторону, окутывали собравшихся так, что одежда пахла еще и назавтра. Но в тот вечер тебя ничто не смущало. Причем очарование живописного сада в островках цветущей сирени не имело к этому никакого отношения. Вновь увидеть старых знакомых доставляло тебе такое удовольствие, что сцена могла происходить где угодно. Взгляд жены лучился радостью при виде того, что ты счастлив, она, никого здесь не зная, не могла просмаковать эйфорию от встречи после разлуки. Она ощущала себя на этой сцене чужой, но близкой всем этим людям, поскольку они были близки тебе. Ты не обращал внимания на свое счастье, пока не понял, глядя на нее, насколько счастлив, оказавшись там. Она послужила тебе зеркалом.
Кристоф подошел к тебе с тарелкой, которую приготовил специально для тебя. Тронутый его вниманием, ты взял ее и принялся за еду. Все было пережарено, мясо кое-где обуглилось. Но эти мелочи не могли омрачить твою радость, возможно, она из них и складывалась, поскольку ты не мог приписать ее ничему другому, кроме общения с собравшимися здесь людьми.
Пока опускалась ночь и шли часы, ты беседовал то с одними, то с другими. Когда ты обращался к старому приятелю с глазу на глаз, тебе казалось, что ты говоришь то, что нужно. Но разговаривая сразу с двоими, ты пытался найти слова, способные одновременно затронуть обоих. И находил их редко: близость тел, демонстрирующих свои особенности, напоминала тебе, насколько трудно сообщаться одновременно с каждым. Но если, как произошло чуть позже, ты рассказывал собравшимся тебя послушать какую-то историю, то твои речи уже не пытались адресоваться кому-то конкретно и излагаемое тобой мог воспринять каждый — на свой лад, и тебя не заботило, как именно. Ты видел перед собой уже не личность,
