Автопортрет. Самоубийство - Леве Эдуар

Эдуар Леве

Автопортрет

Самоубийство

Автопортрет

Подростком я полагал, что «Жизнь, способ употребления» поможет мне жить, а «Самоубийство, способ употребления» — умереть. Я провел три года и три месяца за границей. Предпочитаю смотреть влево от себя. Один из моих друзей смакует предательства. От путешествия у меня остается такое же печальное послевкусие, как и от прочитанного романа. Я забываю о том, что меня раздражает. Возможно, я, того не зная, разговаривал с чьим-то убийцей. Я готов заглядывать в тупики. Маячащее в конце жизни не вызывает у меня страха. Я, по правде, не слушаю, что мне говорят. Меня удивляет, когда мне дают прозвище, почти меня не зная. До меня медленно доходит, что кто-то плохо со мной обошелся, настолько меня изумляет, что такое вообще случается: зло в каком-то смысле нереально. Я храню архив. Когда мне было два года, я разговаривал с Сальвадором Дали. Соперничество ничуть меня не подстегивает. На доскональное описание своей жизни у меня ушло бы больше времени, чем на саму жизнь. Любопытно, не стану ли я к старости реакционером. Когда я сижу с голыми ногами на дерматине, моя кожа не скользит, она скрипит. Я изменял двум женщинам и сказал им об этом, одной было все равно, другой — нет. Я подшучиваю над смертью. Я не люблю себя. Я себя не ненавижу. Я не забываю забывать. Я не верю, что Сатана существует. У меня нет судимости. Мне бы хотелось, чтобы времена года длились по неделе. Я предпочитаю скучать в одиночку, а не вдвоем. Я прогуливаюсь по пустынным местам и обедаю в унылых ресторанах. Что касается пищи, предпочитаю соленое сладкому, сырое вареному, твердое мягкому, холодное горячему, пахучее лишенному запаха. Я не могу спокойно писать, когда у меня в холодильнике нет ничего съестного. Я легко обхожусь без алкоголя и табака. За границей стараюсь не обращать внимания, если мой собеседник рыгает во время разговора. Я замечаю седые волосы у людей, которым по возрасту это не подобает. Желательно, чтобы я не читал медицинские трактаты и в частности описание симптомов конкретных болезней: по мере ознакомления с фактом их существования я чувствую, как они во мне распространяются. Война кажется мне столь нереальной, что я с большим трудом могу поверить, что мой отец воевал. Как-то я видел человека, левая половина лица которого выражала совсем иное, нежели правая. Не уверен, что люблю Нью-Йорк. Я говорю не: «А лучше Б», а: «Я предпочитаю А Б». Я беспрестанно сравниваю. Лучший момент по возвращении из путешествия — это не выход в аэропорту и не прибытие домой, а связующая их поездка на такси: все еще путешествие, но уже не совсем. Я пою фальшиво и поэтому не пою. Поскольку я забавен, меня считают счастливым. Надеюсь никогда не наткнуться на лугу на чье-то ухо. Я люблю слова ничуть не больше, чем молоток или болт. Я не знаком с зелеными юнцами. В витринах англосаксонских стран читаю слово sale по-французски. Я не могу спать с теми, кто шевелится, храпит, глубоко дышит, тянет на себя одеяло. Могу спать в обнимку с теми, кто не шевелится. У меня была идея Музея грез. Я склонен удобства ради называть «приятелями» тех, кто ими не является, мне не подобрать другого слова, чтобы охарактеризовать людей, которых я знаю, к которым хорошо отношусь, но с которыми не связан личными отношениями. В поезде, сидя спиной по ходу движения, я вижу, как все не приближается, а удаляется. Я не коплю на старость. По-моему, лучшая часть носка—дырка. Я не слежу за тем, сколько денег у меня на банковском счете. Мой банковский счет редко уходит в красную зону. «Шоа», «Нулевой номер», «Мобуту, король Заира», «Скорая помощь», «Безумцы из Титиката» и «Покорение Клиши» оказали на меня большее влияние, чем знаменитые художественные киноленты. Реди-мейд-фильмы Жана-Марка Шапули рассмешили меня сильнее, чем знаменитые кинокомедии. Я один раз попробовал покончить с собой и четырежды пробовал попробовать. Далекий звук газонокосилки навевает мне летом милые детские воспоминания. Я с трудом что-либо выбрасываю. Один из моих предков страдал манией накопительства; после его смерти обнаружилась коробка от обуви, каллиграфически выписанная этикетка на ней гласила: «Ни на что не годные обрезки шпагата». Я не верю, что мудрость мудрых будет утрачена. У меня был проект сборника расхожих надписей, где были бы воспроизведены невесть чьи рукописные послания, распределенные по категориям: объявления о пропавших животных, оправдания, помещенные на ветровом стекле и адресованные контролерам, чтобы не платить за парковку, ошалелые воззвания к свидетелям, уведомления о смене владельцев, служебные извещения, домашние объявления, записки, адресованные самому себе. Я подумал, слушая, как один пожилой человек описывает мне свою жизнь: «Не человек, а музей самого себя». Я подумал, слушая, как рассуждает отпрыск американского борца за права негров и французской социологини: «Человек-реди-мейд». Я подумал, глядя на одного очень бледного человека: «Вот призрак самого себя». Пока у них не появился телевизор, мои родители каждую пятницу ходили вечером в кино. Мне нравится честный звук бумажных пакетов и не нравится дребезжание полиуретановых. Мне случалось слышать, но не приходилось видеть, как с ветки падает плод. Меня очаровывают имена собственные, поскольку я не знаю их значения. Один из моих друзей, приглашая к себе на ужин, не выставляет блюда на стол, а подает, как в ресторане, уже наполненные тарелки, так что о добавке не может быть и речи. Я прожил несколько лет без какой-либо социальной защиты. Мне бывает не по себе в обществе скорее любезного человека, чем злобного. Мне куда забавнее пересказывать дурные путевые впечатления, нежели хорошие. Когда ребенок обращается ко мне «сударь», это приводит меня в замешательство. Я впервые увидел, как люди занимаются при мне любовью, в клубе свингеров. Я не мастурбирую перед женщинами. Я мастурбирую не столько перед изображениями, сколько перед воспоминаниями. Я никогда не жалел, что сказал то, что думаю. Любовные истории наводят на меня скуку. Я не рассказываю своих любовных историй. Я редко говорю о своих женщинах, но люблю слушать, когда друзья рассказывают о своих. Одна женщина приехала ко мне в далекую страну после полутора месяцев разлуки, я по ней не скучал, через несколько секунд я понял, что больше ее не люблю. В Индии я целую ночь ехал на машине со швейцарцем, с которым не был знаком, мы пересекали равнины Кералы, я выложил ему о себе за несколько часов больше, чем своим лучшим друзьям за несколько лет, я знал, что больше никогда его не увижу, на его уши можно было не обращать внимания. Случается, что я недоверчив. Разглядывая старые фотографии, прихожу к выводу, что тело эволюционирует. Я упрекаю других в том, в чем упрекают меня. Я не скряга, я восхищаюсь точностью трат. Мне нравятся некоторые униформы — не из-за того, что́ они воплощают, а из-за их функциональной строгости. Мне случается сообщить хорошую новость о себе кому-то из любимых мною и с изумлением обнаружить, что он завидует. Мне бы не хотелось иметь знаменитых родителей. Я не красив. Я не уродлив. С определенной точки зрения, загорелый и в черной рубашке, я способен показаться себе красивым. Чаще я кажусь себе не красивым, а уродливым. Я кажусь себе красивым отнюдь не тогда, когда мне хотелось бы таковым быть. Мне кажется, я уродливее в профиль, чем анфас. Мне нравятся мои глаза, руки, лоб, ягодицы, кожа, мне не нравятся мои ляжки, икры, подбородок, уши, изгиб затылка, ноздри при виде снизу, у меня нет определенного мнения относительно моего члена. У меня скособоченное лицо. Левая часть моего лица не похожа на правую. Мне нравится мой голос спросонок с похмелья или когда я гриппую. У меня нет никаких потребностей. Мне не придет в голову обольщать того, кто носит сандалии Birkenstock. Мне не нравятся большие пальцы ног. Я бы хотел не иметь ногтей. Я бы хотел не обрастать щетиной. Я не ищу почестей, не уважаю отличий, безразличен к наградам. Мне по вкусу странные люди. Мне по душе несчастные люди. Мне не нравится патернализм. Мне комфортнее в компании пожилых, нежели молодых. Я способен до бесконечности задавать вопросы людям, которых, как полагаю, никогда больше не увижу. Настанет день, когда я надену черные ковбойские сапоги и костюм из фиолетового бархата. Запах навозной жижи напоминает мне какую-то давнюю эпоху, тогда как запах сырой земли не отсылает ни к какому конкретному периоду. Я не могу удержать в памяти имена тех, кого мне только что представили. Я не стыжусь своей семьи, но и не приглашаю ее к себе на вернисажи. Я часто бывал влюблен. Я люблю себя меньше, чем был любим. Меня удивляет, что меня любят. Я не кажусь себе красивым, когда женщина считает меня таковым. Я умен неравномерно. Мои влюбленности более схожи друг с другом — и с влюбленностями других,— чем схожи друг с другом — или с работами других — мои работы. Я нахожу определенное удовольствие в невзгодах подошедшей к концу любви. Я ни с кем не вхожу в долю. Один приятель как-то подметил, что у меня одинаково довольный вид и когда сходятся приглашенные гости, и когда расходятся. Я начинаю чаще, чем завершаю. Я легче прихожу к людям, чем от них ухожу. Я не умею прервать докучающего мне собеседника. Я налегаю на бесплатные закуски, покуда меня не затошнит. У меня отличное пищеварение. Я люблю летние дожди. Неудачи других угнетают меня сильнее, чем собственные. Меня не радуют неудачи врагов. Мне трудно понять, когда делают идиотские подарки. Подарки, как правило, вызывают у меня неловкость, делаю я их или получаю, если только они не отменно точны, что случается весьма редко. Любовь доставляет мне безмерное удовольствие, но отнимает слишком много времени. Как скальпель хирурга вскрывает органы, любовь выводит меня к другим «я», чья непристойная новизна меня ужасает. Я не болею. Я хожу к врачу не чаще раза в год, Я близорук и немного астигматик. Я никогда не целовал свою любовницу перед родителями. На Корсике друзья побудили меня за компанию приобщиться к подводным погружениям, инструктор за несколько секунд доставил меня на глубину шесть метров, в левом ухе у меня что-то взорвалось, вернувшись на поверхность, я утратил чувство равновесия, с тех пор, когда самолет со мной идет на посадку, я чувствую, как внутри моего уха ворочается игла, пока воздух, минуя барабанную перепонку, вдруг не выйдет на свободу. Я не разбираюсь в названиях цветов. Я моту узнать каштан, липу, тополь, иву, плакучую иву, дуб, конский каштан, сосну, ель, бук, платан, орешник, яблоню, вишню, сирень, сливу, грушу, смоковницу, кедр, секвойю, баобаб, пальму, кокосовую пальму, пробковый дуб, клен, оливковое дерево. Я знаю названия, но не знаю, как выглядят ясень, осина, вяз, бересклет, земляничник, бугенвиллея, катальпа. У меня есть гуппи, суматранские барбусы, неоны, полосатая желто-черная рыбка, похожая на змею, и другие аквариумные рыбы, названия которых я забыл. У меня была самочка хомяка по прозвищу Вертушка — из-за своей неразлучности с бирюзово-голубым пластиковым колесом, в котором она бегала так проворно, что описывала целые круги. Одна моя не слишком сведущая в английском приятельница вместо Set in your shoes в песне Boogie Wonderland расслышала C'est quelque chose. Мне случается следовать мрачным путям. Дядя заставлял меня играть в «скорлипошон» — раз два три четыре пять шесть семь восемь девять десять, я должен был выговорить «скорлипошон» — раз два три четыре пять шесть семь восемь девять десять, пока он пытался отвлечь меня щекоткой. Один из моих дядей был наделен склонностью к скандалу и игре, ради смеха он крал в магазинах, он покупал «Хара-Кири» и заставлял меня его читать, на пляже притворялся умственно отсталым, скакал, завывая и пуская слюну на загорающих женщин, задавал соседней фермерше вопросы с несуществующими словами, он убедил по телефону каких-то незнакомцев, что в Орли их поджидает змея, он играл в казино, пока ему это окончательно и бесповоротно не запретили, он пытался вытребовать мзду с ночных заведений, выигранных его отцом в покер, и в конце концов напивался допьяна в компании их мафиозных съемщиков, которые задабривали его шампанским. Я не играю в казино. Мне любопытно, как я поведу себя под пыткой. В музее я смотрю на мир глазами художников, на улице своими собственными. Я знаю четыре имени Бога. Одна подруга сказала мне, что четыре зевка заменяют пятнадцать минут сна, я не раз пытался, но этот совет ни разу не помог. Я сталкивался с температурой от минус двадцати пяти градусов до плюс сорока пяти. Мне доводилось встречать католиков, протестантов, мормонов, иудеев, мусульман, индуистов, буддистов, амишей, свидетелей Иеговы, сайентологов. Мне доводилось видеть землю, горы и море. Я видел озера, реки, притоки, ручьи, горные реки, водопады. Я видел вулканы. Видел эстуарии, холмы, острова, континенты. Видел гроты, каньоны, шляпы фей. Видел пустыни, пляжи, дюны. Видел солнце и луну. Видел звезды, кометы, затмение. Видел Млечный Путь. Мне уже не десять лет. Я никогда не верил, что можно увидеть даху. Мне интересно, существуют ли осквернители Сатаны и является ли осквернение грехом, как с его точки зрения, так и с точки зрения Бога. Меня интересуют монстры. Когда я читаю code pin ОК, мне чудится code Pinoquet. Одиночество придает мне терпения. Подруга моих родителей в пятьдесят лет обнаружила, что не знает, что можно засучить рукава. Я не знал, что ответить, когда взрослый человек сказал мне: «А ты, часом, не врешь?» Я заставил себя улыбнуться, когда взрослый человек сказал мне: «Шел бы ты лесом». Мой отец несколько чудаковат. Мать любит меня, но без одержимости. Я обнаружил, что существуют «неприличные картинки» в небольшом небесно-голубом буклете, в котором описывались некоторые из грехов, мне его дал перед первой исповедью священник, чтобы помочь вспомнить, какие из них я мог совершить. Я посещал коллеж, в котором свирепствовали педофилы, но не попал в число их жертв. За одним из моих школьных товарищей, когда ему было двенадцать, до самой лестничной клетки шел пожилой мужчина, там он затолкал его в подвал и начал тискать. Собака одного из моих приятелей обезобразила его лучшего друга, когда тому было четырнадцать лет. Я ни разу не опаздывал на самолет, который потом взорвался бы в воздухе. Я чуть не угробил троих своих пассажиров, отыскивая в бардачке кассету, когда ехал со скоростью сто восемьдесят километров в час по автостраде Париж — Реймс. Мой отец застал меня, когда я занимался любовью с одной женщиной, когда он постучал в дверь, я чисто механически ответил: «Войдите», его лицо озарилось и он тут же закрыл дверь; когда моя подруга попыталась втихомолку улизнуть, он поспешил к ней со словами: «Возвращайтесь, мадемуазель, когда захотите». Как и большинство, я не знаю, почему город, в котором я живу, назван именно так. Один из моих дядей умер от СПИДа вскоре после того, как прогорела художественная галерея, в которую он вложил все свои средства. Один из моих дядей встретил мужчину своей жизни, когда неспешно катил в своей красной машине с откидным верхом по улицам Парижа, этот человек был венгерским иммигрантом и шел туда глаза глядят, собираясь с собой покончить, дядя остановился рядом с ним и спросил, куда он направляется, больше они не расставались, пока их не разлучила смерть. Приятель моего дяди научил меня смеяться над тем, что показывают по телевизору и в чем, вообще говоря, нет ничего забавного, например над прической Бобби Юинга в «Далласе». Я никогда не подписывал манифестов. Если я поворачиваюсь, глядя на себя в зеркало, наступает момент, когда я себя больше не вижу. Раймон Пулидор — одно из самых асексуальных имен, что я знаю. В салате мне в первую очередь нравятся хруст и заправка. Я не люблю, когда при мне повторяют чужие остроты, особенно остроты Саша́ Гитри. Прежде чем добраться до предмета, я смакую упаковку. Посещение церквей навевает на меня скуку, мне любопытно, существуют ли, за вычетом горстки специалистов, люди, которых это приводит в восторг. Я не знаю, как называются звезды. Я регулярно планирую заучивать наизусть длинные тексты, чтобы натренировать свою память. Я вижу в облаках фантастических существ. Я не видел гейзер, атолл, глубоководную впадину. Я не сидел в тюрьме. Мне нравится рассеянное освещение. Я не подавал жалоб в полицию. Меня никто не грабил. Лет в двенадцать, когда я был в метро с тремя одноклассниками, какой-то чужак моего возраста вдруг сделал мне подножку, другой, лет пятнадцати, ударил ногой в лицо, я упал на пол, когда я приподнялся, он готов был нанести еще один удар, и тогда я притворился, что мне больнее, чем на самом деле, схватившись за лицо руками и громко вопя, словно лицо было разбито, нападавшие испугались и бежали, мои три «товарища», замершие в нескольких метрах позади, бросились ко мне, я заметил, что лицо одного из них побелело от трусости. Мои родители не слишком докучают мне вопросами. Однажды я зашел на территорию тюрьмы, окрестности которой фотографировал в Риме, штат Нью-Йорк, часовой задержал меня и отвел к начальству, где у меня изъяли пленку, на ней также были засняты свидетели Иеговы из Парижа, штат Нью-Йорк. Я продавал свои работы французским, австрийским, испанским, немецким, итальянским, американским и, возможно, каким-то еще коллекционерам. Если по истечении какого-то времени женщина, с которой я встречаюсь, перенимает мои выражения, я могу ей только посочувствовать. Мне хотелось бы, чтобы в некоторых регионах изо дня в день стоял один и тот же день недели, я бы мог при желании провести пять понедельников в одном городе и восемь суббот в другом. Мне хотелось бы, чтобы имелись города, всех обитателей которых звали бы Жан или Жанна, такой город назывался бы Жанвиль. К местам меня влекут имена, к людям — тела. Я забываю, что названия некоторых предметов, например «проволока», отсылают к действию. Мне интересно, симпатизирует ли спецназу кто-либо, кроме стариков. Я — фетишист написанного от руки. Если я выбираю почтовые открытки с видами одного и того же места, то испытываю искушение варьировать изображения и даже не повторять лучшие из них, чистый абсурд, поскольку открытки адресуются разным людям. Когда я пишу несколько почтовых открыток в один и тот же день, я стараюсь не излагать одни и те же события, как будто адресаты смогут однажды удостовериться, что я несколько раз переписал одну и ту же открытку. Среди ложбин и оврагов Золотого треугольника я совершил прогулку на спине слепого слона, который нащупывал себе дорогу ногой. Мой брат строит. Я по ошибке изучил трудные предметы, которые оказались совершенно бесполезны, а мог бы получить удовольствие от художественных занятий, которые ускорили бы мою жизнь. Я доволен, что я доволен, и грушу, что мне грустно, но точно так же я могу быть доволен, что мне грустно, и грустить, что доволен. Недосыпание не так мешает мне в хорошую погоду, как в дождливую. Я нахожу людей красивыми независимо от момента, я не всегда нахожу себя красивым, следовательно, я некрасив. Мне случается разговаривать со своим членом, обращаясь к нему по имени. Я ценю запах свежескошенного сена, исходящий от джинсов Levi’s 501 brut. Я не рассказываю истории, так как забываю имена людей, я пересказываю события в беспорядке и не умею подвести к концовке. В путешествии я устраиваю себе сюрпризы, например в самый неожиданный для себя момент решаю, что путешествие закончено. Мне легко пишется на диктофон, когда я думаю совсем о другом. Я написал несколько писем, чтобы объявить о своей любви, но ни одного, чтобы ее оборвать, это дается на откуп голосу. Я скорее нарисую жевательную резинку вблизи, чем Версаль вдалеке. Я дую на водку. У меня нет дачи, где я мог бы провести уик-энд, так как мне не нравится открывать, а через два дня закрывать ставни. Я готов заплатить кому-нибудь, чтобы он проветрил, согрел, убрал сельский дом перед тем, как я в него въеду, чтобы сложилось впечатление, что в нем кто-то живет. Хотя ритм моей работы сугубо индивидуален, я особо выделяю конец недели, он же уик-энд. Мое прозвище гротескно, но мне оно по душе, притом я сам сообщаю его людям, если они его не знали. Я складываю свой багаж, составив список всего того, что должен взять с собой; так как я каждый раз беру одно и то же, я храню этот список в виде файла в компьютере. Я использую пакеты из супермаркета в качестве мусорных. Я по возможности сортирую свой мусор. Когда я выпью, меня клонит в сон. В Гонконге я знал одного типа, который показывался на людях ровно три раза в неделю, не больше и не меньше. Мне кажется, что демократия распространяется по всему миру. Я воспеваю современного человека. Мне удобнее лежа, чем стоя, стоя, чем сидя. Я восхищаюсь человеком, придумавшим название фильма «Последний дом слева». Приятель рассказал мне о «красном человеке из Тюильри», я уже не помню, что именно тот сделал, но это имя по сию пору вызывает у меня дрожь. Педиатр, на осмотр к которому привела меня мать, унижал поколение за поколением детишек, в том числе и меня, загадывая загадку: «Венсан привел осла на лужок и перешел на другой, сколько тут всего ослов?», которую он произносил заунывным тоном, прежде чем объявить: «Всего один, и это ты» тем, то есть всем, кто не отвечал: «Один»[1]. Мне хочется писать фразы, начинающиеся словами «В конце концов». Я могу понять фразы «Это конец», «Это начало конца», «Это начало конца начала», «Это начало конца начала конца», но начиная с «Это начало конца начала конца начала» я слышу только шум слов. Иногда я раздражаю собеседника, систематически повторяя за ним последнее слово. Я не устаю повторять: «Дочурка папульки». Один из моих друзей вызывает восторг у одних и безразличие у других тем, что знает соответствие между номерами и названиями департаментов. Моя кузина Вероника совершенно необыкновенна. Бывает, что удачная острота приходит мне в голову только час спустя. За столом я оправдался, забрызгав пищей безукоризненную рубашку приятеля, словами «Ты встал на пути моего соуса». Я не радуюсь несчастью других. Я не раболепствую перед металлическим идолом. Я не гнушаюсь своим наследием. Я не возделываю землю. Я не надеюсь открыть новые сокровища классической музыки, но уверен, что до конца жизни буду наслаждаться теми, что мне уже известны. Не знаю, можно ли улучшить музыку Баха, но наверняка можно улучшить музыку некоторых композиторов, которых Я предпочту не называть. Я признаю, что ошибался. Я не драчлив. Я никогда никого не бил кулаком. Я заметил, что на парижских дверных кодах быстрее всего стирается цифра 1. Бывает, я настраиваю своих собеседников против себя излишней аргументацией. Я не слушаю джаз, я слушаю Телониуса Монка, Джона Колтрейна, Чета Бейкера, Билли Холидей. Подчас у меня возникает чувство, будто я, сам не знаю почему,— обманщик, словно на меня падает тень и я не могу от нее избавиться. Если я путешествую с кем-то, я вижу вполовину от того, что видел бы, путешествуя в одиночку. Один из моих друзей любит путешествовать по тем ближневосточным странам, где не на что смотреть, кроме аэропортов, пустынь и дорог. Я никогда не сожалел, что путешествую в одиночку, но мне случалось сожалеть, что я путешествую с кем-то. Я читал Библию в случайном порядке. Из-за перевода я не читаю Фолкнера. Я сделал серию монохромных картин, используя то, что выделяется из моего тела или из него прорастает: щетину, волосы, ногти, сперму, мочу, кал, слюну, сопли, слезы, пот, гной, кровь. Телевизор интереснее для меня без звука. В присутствии друзей я могу хохотать во все горло от некоторых совершенно не комических телевизионных передач, которые, когда я один, ввергают меня в уныние. Я на самом деле не слышу, что мне говорят люди, которые вгоняют меня в тоску. Краткость простого «нет» в качестве ответа мне нравится, а резкость смущает. Слишком высокий уровень шума в ресторане портит мне все удовольствие. Если бы я должен был эмигрировать, я бы выбрал Италию или Америку, но об этом нет речи. За границей я частенько мечтаю о том, чтобы купить дом в Провансе, и тут же забываю об этом, стоит мне вернуться. Я редко сожалею о том, что что-то сделал, и регулярно о том, что чего-то не сделал. Я вновь и вновь думаю о горечи историй, которые не имели места. Автострада наводит на меня тоску, по сторонам от нее не на что смотреть. Ландшафты отнесены слишком далеко от автострады, чтобы мое воображение могло наделить их жизнью. Я не вижу, чего мне не хватает. Я хочу изменить не столько вещи, сколько сложившееся у меня о них впечатление. Я делаю фотографии, потому что на самом деле не хочу ничего менять. Я не хочу ничего менять, потому что я самый молодой в семье. Мне нравятся путевые встречи, краткие и без последствий: в них сочетаются энтузиазм начала и грусть расставания. Я собирался написать книгу под названием «В машине», составленную из наговоренных за рулем на диктофон заметок. Фотографировать наугад противно моей натуре, но, так как я люблю поступать ей наперекор, мне не раз приходилось изобретать благовидный предлог, чтобы фотографировать как придется, например я три месяца мотался в Соединенных Штатах исключительно по городам, носящим те же названия, что и города в других странах: Берлин, Флоренция, Оксфорд, Кантон, Иерихон, Стокгольм, Рио-де-Жанейро, Дели, Амстердам, Париж, Рим, Мехико, Сиракузы, Лима, Версаль, Калькутта, Багдад. Когда я решаю сфотографировать на улице встречного, у меня всего десять секунд на то, чтобы заметить этого человека, решить его сфотографировать и подойти с просьбой об этом, стоит прождать — и становится слишком поздно. Я ношу очки. Конфета замедляет у меня во рту время. Я так и не покончил с самокопанием. Я вижу искусство там, где другие видят предметы. Между одиночеством в чреве матери и одиночеством в могиле я повстречаюсь с уймой людей. Когда я вел машину среди лугов, мне в голову пришли такие слова: цыпа-трактор и слон-навес. Я бы предпочел, чтобы из набросков получалась статья, а не книга. В Соединенных Штатах я проезжал через городок Seneca Falls, что по ошибке перевел как Провалы Сенеки. Я видел рекламу перевозчиков вегетарианских товаров. Мне бы хотелось посмотреть фильмы с неуместным музыкальным сопровождением: комический фильм с готической музыкой, детский фильм с погребальной, любовный фильм с военным маршем, политический фильм со звуковой дорожкой музыкальной комедии, военный фильм с психоделической музыкой, порнографический фильм с религиозной. Чем дальше, тем реже я оправдываюсь. Лизнув конверт, я сплевываю. Я не хочу умереть внезапно, я хочу видеть, как медленно наступает смерть. Не думаю, что кончу в аду. Хватит пяти минут, чтобы мое обоняние забыло запах, даже самый что ни на есть противный, с остальными моими органами чувств все обстоит совсем иначе. Мозгу меня вооружен. Мне попалась такая фраза Керуака: The war must have been getting in my bones. Хотя я всегда переводил Deer Hunter как «Охотник на оленей», мне все еще слышатся отголоски неправильного перевода: «Дорогой охотник». Я лучше помню то, что говорили мне, чем то, что сказан сам. Я предвижу, что умру в восемьдесят пять лет. От удовольствия, когда я еду летней ночью по освещенным луной дорогам среди холмов, меня может начать бить дрожь. Я рассматриваю старинные фотографии с более близкого расстояния по сравнению с современными, они меньше размерами и их детали более четки. Если отмести в сторону религию и секс, я мог бы жить как монах. Мои имя и фамилия ничего для меня не значат. Если я долго смотрю в зеркало, наступает момент, когда мое лицо теряет всякое значение. Я могу стоять несколькими десятками способов. Я носил на руках женщин, они меня нет. Я не обнимался с другом. Я не прогуливался с другом, взявшись за руки. Я не носил одежду друга. Я не видел тела мертвого друга. Я видел мертвые тела моих бабушки и дяди. Я не целовался с мальчиком. Я имел дело с женщинами своего возраста, но пока становлюсь старше, они становятся моложе. Я не покупаю подержанную обувь. У меня была идея запустить амиш-панк. Я лишь однажды въехал в квартиру ее первым жильцом. Я попал в мотоциклетную аварию, которая могла стоить мне жизни, но у меня не осталось от нее неприятных воспоминаний. Настоящее интересует меня больше, чем прошлое, и меньше, чем будущее. Мне не в чем признаваться. Мне трудно поверить, что Франция может вступить в войну, пока я жив. Я люблю благодарить. Я не замечаю, чтобы зеркала запаздывали. Я не люблю повествовательный кинематограф точно так же, как не люблю роман. «Я не люблю роман» не означает, что я не люблю литературу, «я не люблю повествовательный кинематограф» не означает, что я не люблю кино. Виды искусства, которые разворачиваются во времени, нравятся мне меньше, чем те, что его останавливают. Второй раз проходя тем же путем, я меньше разглядываю пейзаж и иду куда быстрее. Я оставляю телефон звенеть, пока автоответчик не пропустит вызов. Я говорю два часа с одним из друзей, но мне достаточно пяти минут, чтобы закончить разговор с другим. У телефона я не напрягаю лицо. Если я откладываю на потом телефонный звонок, от которого многое зависит, ожидание становится еще более невыносимым, чем сам звонок. Я нетерпелив, когда жду телефонного звонка, но не когда должен позвонить сам. У меня больше хороших воспоминаний, нежели плохих. Ту одежду, в которой уверен, я покупаю в нескольких экземплярах. Я не хочу блистать. В шестнадцать лет я купил себе шерстяной блузон цвета морской волны с бежевыми кожаными рукавами, я надел его всего два раза, мне — неоправданно — казалось, что на меня все смотрят. Я прочел «Критику способности суждения». Я изготовлял подрамники, на которых потом писал картины. Я позволял нескольким друзьям списывать у меня в школе. В тринадцать лет я украл в «Галери Лафайет» несколько пластинок, я прихватил их под мышку и небрежно проследовал в отдел женского белья, где и запихнул их в свой ранец, на выходе из магазина кто-то схватил меня сзади за шарф, я обернулся, это была контролерша лет пятидесяти, она отвела меня в кабинет с неоновым освещением и угрожала вызвать полицию, я преувеличенно плакал, я сказал, что мои родители — безработные и собираются разводиться, что было ложью, она со слегка смущенным, почти виноватым видом меня отпустила, с тех пор я один раз украл книги, один раз скрепки, не совсем понимаю зачем. Меня воодушевляет идея, что я могу прочесть биографию любимого автора, и Я разочаровываюсь, приступая к делу. От начала и до конца я прочел только четыре биографии: «Раймон Руссель» Франсуа Карадека, Blue Monk Жака Понцио и Франсуа Постифа, «Горестная жизнь Шарля Бодлера» Франсуа Порше и «Керуак. Биография» Энн Чартере. Я провожу много времени за чтением, но не считаю себя большим книгочеем. Я перечитываю. В моей библиотеке столько же прочитанных книг, сколько и недочитанных. Пересчитывая прочитанные книги, я мухлюю, считая и недочитанные. Я никогда не узна́ю, сколько книг на самом деле прочел. Для меня важны Раймон Руссель, Шарль Бодлер, Марсель Пруст, Ален Роб-Грийе, Антонио Табукки, Андре Бретон, Оливье Кадьо, Хорхе Луис Борхес, Энди Уорхол, Гертруда Стайн, Герасим Лука, Жорж Перек, Жак Рубо, Джо Брейнард, Роберто Хуаррос, Ги Дебор, Фернандо Пессоа, Джек Керуак, Ларошфуко, Бальтасар Грасиан, Ролан Барт, Уолт Уитмен, Натали Кентан, Библия и Брет Истон Эллис. Библию я читал меньше, чем Марселя Пруста. Я предпочитаю Бальтасару Грасиану Натали Кентан. Ги Дебор не менее важен для меня, чем Ролан Барт. Роберто Хуаррос смешит меня сильнее, чем Энди Уорхол. Джек Керуак вызывает большее желание жить, чем Шарль Бодлер. Ларошфуко угнетает меня меньше, чем Брет Истон Эллис. Оливье Кадьо веселит больше, чем Андре Бретон. Джо Брейнард не так позитивен, как Уолт Уитмен. Раймон Руссель удивляет меня сильнее, чем Бальтасар Грасиан, но Бальтасар Грасиан делает меня умнее. Гертруда Стайн пишет более безумные тексты, чем Хорхе Луис Борхес. В поезде мне легче читать Брета Истона Эллиса, чем Раймона Русселя. Я хуже знаю Жака Рубо, чем Жоржа Перека. Герасим Лука самый отчаявшийся. Я не вижу связи между Аленом Роб-Грийе и Антонио Табукки. Составляя списки имен, я боюсь кого-то забыть. Я читаю полчаса, перед тем как выключить свет, Я больше читаю по утрам и вечерам, чем в середине дня. Я читаю без очков. Я читаю, держа текст в тридцати сантиметрах от глаз. Я вполне вчитываюсь примерно к пятой минуте. Я предпочитаю читать без обуви и штанов. Вечером, когда в небе полная луна, меня охватывает беспричинная радость. Я не читаю на пляже. На пляже я начинаю скучать, потом привыкаю и уже не способен уйти. Девушки не так возбуждают мое желание на пляже, как в библиотеке. Я люблю музеи в частности за то, что они меня утомляют. Я не пророчествую. Я предпочитаю, в порядке убывания, плавать в море, в озере, в реке, в бассейне. Я плавал в каньоне Гардон недалеко от Коллиа, плоские и гладкие скалы окружают там реку, которая спокойно течет при умеренной температуре, я поднялся на триста метров вверх по течению и вернулся назад, приложив не больше усилий, чем при ходьбе, все было как во сне, солнце освещало оранжевую скалистую стену, я видел все далеко вокруг, эхо повторяло мои слова. Я не собираюсь идти в кино. Я занимался любовью, стоя на крыше замка Тараскон, во время вернисажа выставки Андре-Пьера Арналя. Я занимался любовью на крыше тридцатиэтажного дома в Гонконге. Я среди бела дня занимался любовью в общественном саду в Гонконге. Я занимался любовью в туалете скоростного поезда Париж — Лион. Я занимался любовью перед друзьями на исходе сопровождавшегося обильными возлияниями обеда. Я занимался любовью на лестнице на проспекте Жоржа Манделя. Я занимался любовью с девушкой на гулянке в шесть часов утра, за пять минут до этого без всяких околичностей спросив ее, не хочет ли она. Я занимался любовью стоя, сидя, лежа, на коленях, вытянувшись на левом или правом боку. Я занимался любовью вдвоем, втроем и поболее. Я курил гашиш и опиум, закидывался колесами, нюхал кокаин. Меня дурманит скорее свежий воздух, чем наркотики. Я выкурил свой первый косяк в четырнадцать лет в Сеговии, мы с приятелем купили «шоколада» у патрульного военной полиции, у меня был приступ смеха и я ел листья оливкового дерева. Я выкурил несколько косяков в стенах коллежа Станислава, когда мне было пятнадцать. В семнадцать я без прав отвез обратно в Париж на машине родителей девушку, проведшую со мной часть ночи. Девушка, которую я любил больше всего, ушла от меня. Я ношу черные рубашки. В десять лет я отрезал себе палец мельничным жерновом. В шесть лет сломал нос, когда меня сбила машина. В пятнадцать содрал кожу с бедра и локтя, упав с мопеда, когда решил бросить вызов улице и, выпустив руль из рук, стал смотреть назад. Я сломал большой палец, катаясь на лыжах, после запланированных десяти метров полета я приземлился на голову и, встав на ноги, увидел, совсем как в мультфильмах, как в воздухе вращаются по кругу деньрожденческие свечи, прежде чем упасть без сознания. Я не занимался любовью с женой своего друга. С интернетом я стал телепатом. Я не люблю, как звучит в поезде семья. Мне не по себе в комнате с маленькими окнами. Мне любопытно, как занимаются любовью толстяки. Мне сразу становится хорошо наверху небоскреба. Я не смог бы жить на первом этаже или антресоли. Чем выше этаж, тем лучше мне живется. Бывает, я осознаю, что несу тягомотину, тогда я замолкаю на полуслове. Я полагал, что лучше работаю ночью, чем днем, пока не купил черные шторы. Я использую створки первой мидии, чтобы выковыривать остальных. Я могу обходиться без телевизора. Обожаю говорить «пульвер» вместо «пуловер». Не могу разобраться, кто меня смущает больше, ставший политиком комедиант Рональд Рейган или ставший комедиантом политик Бернар Тапи. У меня была идея выставки, развеска которой начиналась бы через четыре дня после вернисажа, во время какового все пришедшие были бы сфотографированы и предстали бы в экспозиции. Если я плохо спал, то начинаю неровно дышать. По-моему, творцы мира из тех, кто не верит в реальность, примером чему из века в век служат христиане. Тот факт, что я не хочу ничего менять, отнюдь не означает, что я консерватор, мне нравится, когда все меняется без моего участия. Не знаю, соответствуют ли мои фантазмы моим возможностям. Я провел два лета в красном грузовичке. Мне не нравится виртуозность, она смешивает искусство и геройство. Я подумал одновременно: «Надо бы научиться играть на тромбоне» и «муравьиная падаль». Если я встаю рано, день кажется мне длиннее, чем если бы я встал поздно, хотя я бодрствую ничуть не дольше. Курение занимает слишком много времени. Выпивка помогает мне заснуть, но мешает спать долго. От вы