Автопортрет. Самоубийство - Леве Эдуар

Читая книгу, ты то и дело возвращался к странице под шапкой «Книги того же автора». Ты не знал, захочется ли тебе читать другие сочинения, но тебе нравилось представлять, что скрывается за их названиями. Ты не стал читать «Местожительство — Земля», опасаясь, что собранные там стихотворения окажутся недостойны этого названия. Непрочитанными они наличествовали сильнее, чем если бы разочаровали тебя по прочтении.

Посреди недели у тебя порой возникало ощущение, что уже воскресенье.

Ты не любил путешествовать. Редко бывал за границей. Ты проводил время у себя в комнате. Тебе казалось бесполезным проделывать километры пути, чтобы оказаться в менее уютных, чему тебя, стенах. Тебе достаточно было представить себе воображаемый отпуск. Ты отмечал в блокноте те действия, которые мог бы предпринять, следуя тенденциям современного туризма. Рассматривать богомольцев в индийском храме. Нырять на Бали. Кататься на лыжах в Валь-д’Изере. Посетить выставку в Хельсинки. Плавать в Порто-Веккьо. Когда твоя комната тебя утомляла, ты успокаивался, перечитывая свои заметки о воображаемом отпуске, и закрывал глаза, чтобы воочию их представить.

Однажды я спросил тебя, почему ты так мало путешествуешь. Ты рассказал мне историю об одном писателе, приятеле твоей матери, который получил стипендию, чтобы провести несколько месяцев в другой стране. Он намеревался собрать материалы для романа на политическую тему, действие которого развивается в вымышленной стране по образу и подобию той, куда он прилетел, поставленной тридцать лет назад на колени диктатурой. Оказавшись на месте, он в первый же день осознал всю абсурдность своего предприятия: сбор материалов оказался для него совершенно бесполезным. Вполне хватало воображения, но, чтобы понять это, ему пришлось предпринять путешествие. Полугодовая поездка уложилась в два дня. Он сел на первый же самолет и отправился восвояси.

Я не знал, говоришь ли ты на других языках. Однажды к твоей матушке приехала ирландская подруга. Она не говорила по-французски. Ты общался с ней на безукоризненном английском.

Только живые кажутся непоследовательными. Смерть замыкает череду событий, из которых складывается их жизнь. И приходит пора смиренно искать в них смысл. Отказать им в нем означало бы признать, что отдельная жизнь, а следовательно жизнь вообще, абсурдна. Твоя жизнь так и не достигла связности законченного дела. Эту связность ей придала твоя смерть.

Однажды ты отправился на своем синем мотоцикле в сторону моря. Ты ехал со скоростью 180 километров в час. Какая-то машина подрезала тебя. Обгоняя ее, ты сделал рукой оскорбительный знак. Через тридцать километров, когда ты уже съехал с автострады, эта машина обогнала тебя и перекрыла тебе на перекрестке путь. Ты не знал, чего хочет водитель, но он держал полные обороты на нейтральной передаче, не трогаясь с места. Два человека на заднем сидении разглядывали тебя, подначивая друг друга. Ты слез с мотоцикла и направился к машине. Они тронулись с места, прежде чем ты подошел. Добравшись до пляжа, ты по чистой случайности снова наткнулся на них. Увидев тебя издалека, они подумали, что ты гнался за ними. Ты направился к ним, так и не сняв с головы шлем. Они были в купальных костюмах. Они поспешно подобрали свои пожитки и, оглядываясь на бегу, дали деру.

На людях из-за твоей манеры молча наблюдать за окружающими всем становилось не по себе, будто ты — статуя, которая дышит, безразличная к наблюдаемому ей мельтешению.

То, что ты выбрал покончить с миром, освобождает от этого переживших тебя. Им видно то, что ты просмотрел. Их боль, когда они думают, что ты уже ничто, доставляет им удовольствие.

В искусстве отступить значит завершить. С исчезновением ты застыл в какой-то негативной красоте.

В доме твоей матери жили старый сторожевой пес и домашние коты, вялые, никчемные. Мы повторяли такую присказку: корми кошку всю жизнь, в один прекрасный день она тебя бросит; покорми собаку один день, она будет верна тебе всю жизнь. Ты был кошкой, я — собакой.

Ты преуспевал в том немногом, за что брался.

Когда я видел тебя в последний раз, на тебе была белая хлопчатая рубашка. Залитые солнцем, вы с женой замерли навытяжку на лужайке перед замком, где проходила свадьба моего брата. Ты был не чужд энтузиазму церемонии, я же чувствовал себя отчужденным, не узнавал в этом светском сборище свою семью. Тебя, казалось, не слишком смущали ни буржуазный церемониал, ни выбор моим братом в качестве свидетелей своей любви третьих, весьма не близких лиц. Куда-то делся тот отсутствующий и грустный взгляд, который всегда отличал тебя на публичных сборищах. Ты улыбался, разглядывая слегка захмелевших от вина и солнца людей, переговаривающихся на просторном лужку между белокаменным фасадом и двухсотлетним кедром. После твоей смерти я часто спрашивал себя, была ли та улыбка, последняя, которую я видел у тебя на лице, насмешкой или же, напротив, выражением доброжелательности со стороны того, кто знал, что вскоре откажется от своей доли земных радостей. Ты не скорбел, что их лишишься, но и не сожалел, что вновь их вкушаешь.

Ты не колебался. Ты заранее подготовил ружье. Ты зарядил его крупной дробью. Ты выстрелил себе в рот. Ты знал, что самоубийство из охотничьего ружья может не удаться, если целить в висок, в лоб или в сердце, поскольку отдача отворачивает ствол от цели. Если же его удерживает рот, сбоев почти не бывает. Если бы ты хотел объявить о своем самоубийстве, то есть от него отказаться, ты бы выбрал какой-нибудь мягкий метод. Твой был жесток, как удар под корень. Ты вынашивал то, что совершил. Ты решился, и тебя ничто не могло остановить. Твой взгляд уже не скитался по окружающему миру, а выцеливал свою мишень. Как-то один из псов твоей матери бросился на другую собаку, которая пробегала в доброй сотне метров от него. Он сорвался с места, помчался к ней, схватил зубами за загривок и встряхнул, как мышь. Он убил бы ее, если бы его не оттащили. У вас с ним был одинаковый взгляд.

В твоем самоубийстве действие дало обратный результат: жизненная сила привела к своей смерти.

Рядом с тобой твоя жена обычно молчала. Я не помню ее голос. О ее согласии с тобой можно было понять по взгляду. Смотрела она в основном на тебя, кто бы вас ни окружал. Тебя ободряла ее застенчивость. Ее скромность вторила твоему молчанию. Вы курили одни и те же сигареты. Имели одну пачку на двоих. Она водила машину, ты — мотоцикл. У вас не было детей. Она работала. Она зарабатывала на вас двоих, ты продолжал изучать экономику. Она обожала твои теории, твой язык. Что с ней стало? Оправилась ли она после твоей смерти? Думает ли о тебе, занимаясь любовью? Вышла ли снова замуж? Убивая себя, не убил ли ты заодно и ее? Не назвала ли она в память о тебе сына? Если у нее родилась дочь, рассказывает ли она ей о тебе? Что она делает в твой день рождения? А в день твоей смерти? Приносит ли тебе на могилу цветы? Где находятся твои фотографии, которые она делала? Сохранила ли она твои вещи? Пахнут ли они еще тобой? Душится ли она твоей туалетной водой? Что она сделала с твоими рисунками? Висят ли они в рамках в одной из комнат ее дома? Не обустроила ли она твой музей? Какие мужчины пришли тебе на смену? Знал ли ты их? Не исключил ли воспоминаниями о себе любую возможность преемника?

При пробуждении, когда ты лежал, вытянувшись в постели, в темноте, за закрытыми ставнями, твои мысли текли как вода. Они замутнялись, когда ты вставал и раздвигал шторы. Неистовство дневного света стирало ночную ясность. Ночью сон жены доставлял тебе просветленное одиночество. Днем люди становились в тебе перегородками и мешали услышать то, что ты слушал ночами: голос твоего мозга.

Ты подмял под себя все мои воспоминания о грустной рок-музыке. Когда я слышу какие-то песни, они окрашены твоим рассеянным присутствием. Ты не читал стихи, ты их декламировал. Ты любил слова песен без музыки. Твоей поэзией был рок.

Ты говорил, что лучше слушать рок на иностранном языке, который не очень-то понимаешь. Что слова становятся красивее, когда понимаешь их наполовину. Что дадаизм мог бы многое дать року, совпади они по времени.