Гарвардская площадь - Андре Асиман
Пожалуй, то воскресенье стало худшим днем моей жизни. Еды в доме не было. Я вымотался, а на освоение наследия Чосера перед встречей с Ллойд-Гревилем остались сутки. И помыслить нельзя было о том, чтобы израсходовать целых двадцать минут на поход за едой.
Ближе к полудню начал названивать телефон. Я знал, кто это, и решил не снимать трубку. Звонки я слышал на всем пути на террасу на крыше, где решил провести несколько часов, а потом сползти вниз и отпечатать свои заметки по Чосеру. Встреча с Ллойд-Гревилем была назначена на десять утра следующего дня. Впрочем, я знал, что заодно я наверху еще и прячусь. Жестоко, бессердечно, трусливо. Линда – она в этот безоблачный теплый прелестный день бабьего лета тоже оказалась на крыше, а я ее не видел с тех пор, как более или менее переехал в другое место и сюда стал наведываться лишь от случая к случаю, чтобы забрать или привезти книги и кое-какую одежду, – вычислила, что звонит именно мой телефон. «Ты почему не отвечаешь?» – спросила она в конце концов. А потом догадалась почему. «Она когда успокоится?» В полдень, когда мы у меня на кухне смешивали по второму «Тому Коллинзу», она предложила: «Хочешь, я сниму?» Я не мог так поступить с женщиной, которая была светом моей души. Кончилось тем, что Линда схватила мой телефон, унесла в ванну и плотно закрыла дверь – будто наказала нашкодившего котенка. Я хотел, чтобы она сняла голубой топик и нижнюю часть бикини и без промедлений проследовала ко мне в спальню. Мне нравилось ее тело, нравился безрассудный секс, свирепый, себялюбивый и лишенный смысла. Мне хотелось, чтобы она стерла эту другую женщину из моей жизни; хотелось целовать ее лицо, губы – и похоронить под этим лицом другую, как хоронят танагрскую статуэтку, ставшую невыносимой и не вызывающую ни капли вины, жалости, любви или даже обыденной злобы, а вызывающую лишь одну эту вещь, которая пугала меня только сильнее, потому что ставила под сомнение не ее, а меня: безразличие. Или даже хуже безразличия: бесчувствие, сперва – в сердце, потом – во всем теле. По контрасту ненависть казалась куда, куда безобиднее – и, возможно, во мне уже постепенно разгоралась ненависть, ибо ненависть помогает забыть, прикрывает раны, которые мы оставили на других, с той же скоростью, с какой залечивает те, которые они нанесли нам.
– Не хочешь ее обижать, – подвела итог Линда. – Потому что ты добрый.
Нет, потому что я трус, хотел я ответить. Но не сказал ничего.
В тот же день ко мне заглянул Калаж. Наведывался он частенько: знал, что дверь я не запираю.
– Одного мужчина никогда не должен себе позволять: жалости к женщине. Потом обязательно прилетит рикошетом, – сказал он. – Разрушает и ее, и тебя.
Я вообще с трудом мог думать про Нилуфар. На подготовку к Чосеру остался последний день, я непоправимо отстал от графика.
– Я могу тебе чем-то помочь? – осведомился Калаж.
– Не можешь. – Тут меня вдруг озарило. – Можешь, пожалуй.
Мне эта мысль показалась гениальной.
– Мне нужно два полных собрания Чосера, – сказал я.
– И где я их возьму?
Я написал приблизительные библиотечные шифры и выдал ему свой читательский билет. Сказал, где именно они стоят на полках в Библиотеке Уайденера, и попросил взять и другие книги про Чосера, которые там окажутся.
Он ни разу не был в Библиотеке Уайденера, не знал, где она и кто такой Уайденер.
– За воротами на Масс-авеню, между Плимптон и Линден-стрит, – растолковал я на жаргоне таксистов.
– И все?
Я кивнул.
Он умчался вниз по лестнице.
Я хотел есть, просто умирал с голоду. Можно было постучать к Линде, но она, скорее всего, уже ушла в библиотеку. Странное дело: мне проще было попросить Калажа сбегать за меня в место, где он не бывал ни разу, чем Линду, свою соседку, которая прямо сейчас стояла у тех самых полок, к которым я отправил Калажа.
Вернулся он через полтора часа. Принес пакет из оберточной бумаги, промчался с ним прямо на кухню – пакет того и гляди грозил протечь – и вывалил содержимое в салатницу. Дюжина с лишним куриных крылышек. Красота. Из еще одного кармана он извлек бутылочку пива. Потом – длинную череду бутербродиков.
– Сказал официантке, что ты умираешь с голоду, а прийти не можешь.
– Она же меня не знает.
– Малорослый, еврейский нос, вечно с книжкой под мышкой – прекрасно она тебя знает. С приветом от нее.
– А книги?.. – начал было я, опасаясь худшего.
Тут сердце у меня вдруг упало. Он начисто забыл про книги!
– Да, книги… – начал было он. – Некоторые из тех, которые тебе нужны, я не нашел… вот, взял вместо них эти.
Еще одно подражание Харпо. Из бессчетных карманов выцветшей камуфляжной куртки он вытащил шесть книг.
– Неплохо, – похвалил я, глядя на заглавия. Книги оказались дельные. Потом я глянул на форзац, и сердце упало вновь.
– Ты их не зарегистрировал!
– Ну да, видишь ли, это трудновато оказалось. Очередь была длинная, они задавали очень сложные вопросы, а щасливый час почти закончился, не хотелось опаздывать. Я положил книги в карманы и решил, что пойду. Никто ничего не видел, честное слово.
Я был в ужасе. И в восторге.
– Ладно,
