Раиса Орлова - Мы жили в Москве
Минутами - будто разговор глухонемых.
Я слышу мало, отрывками, сную между комнатой и кухней.
Из дневников Л.
20 февраля. Мы с Аннемари и Генрихом у Солженицына. Блины. "Прощеное воскресенье". За столом И. Шафаревич - математик, член-корреспондент АН. Молчалив, очень благовоспитан, очень правильно говорит по-немецки...
Генрих лучится радостью. Вспоминает, как в детстве в школе больше всего любил математику. "Немецкий язык и литературу у нас преподавали очень скучно". О делах не говорим. С. уверен, что квартира прослушивается: только пишем на отдельных листах, которые сразу же уничтожаем.
Острое чувство: Бёлль не менее, чем С., - душевно, быть может, даже более, - близок традициям Толстого, Достоевского, Чехова. А мне он ближе и как писатель, и как человек. Для него каждый человек - всегда цель, люди никогда не средство, не иллюстрация (аллегория, олицетворение) идеи, принципа.
Несколько дней спустя.
Вторая их встреча - на нейтральной почве; все очень конспирируем. С. передал тексты своего завещания и еще кое-что. Ни в первый, ни во второй раз я не заметил филеров; впрочем, теперь у них есть электроника, издалека видят.
Г. Б. и А. С. друг другу понравились. У Генриха это как и всегда: все его чувства на лице написаны и в глазах. Но и С. вроде потеплел, хотя и с ним - говорит о своем и едва слушает.
22 февраля. Бёлли ездили во Владимир с Георгием Брейтбурдом, сотрудником Инокомиссии СП. "Он очень любезен, умен, но в идеологических вопросах жесток, не гибок. Но не так глуп, как Володя. Ему хочется приспосабливаться к европейцам".
Позвонил Анатолий Якобсон: "Наташку Горбаневскую освободили! Это тоже подарок Бёллю".
Рассказываю об этом Генриху. Он несколько раз просил за нее и сам, и от имени ПЕН-клуба. Он мог помочь, потому что у него была власть. Но ощущать власть для него - непривычно, нестерпимо. Это его обязывает переписываться, разговаривать с такими людьми, с которыми он вовсе не хотел бы знаться; и тут же оговаривается, что и среди функционеров есть люди... Вот Брейтбурд - функционер, но у него такие печальные глаза, та самая еврейская печаль.
Рассказываю ему о завете Короленко: "Ищите человеческое в человеке". Оказывается, он и Короленко читал. Вспоминает: рассказы Короленко и Лескова впервые прочитал в одном сборнике еще в юности. И тогда же ощутил: они очень хорошие, по-русски и по-украински хорошие. Но как объяснить, в чем их русскость и украинскость, - и тогда не мог, и сейчас не может.
Это ему нужно, он хочет писать о рейнском, рейнско-немецком. Геррес, Гейне, Маркс - прежде всего рейнцы.
С 23 февраля по 6 марта Бёлли были в Ленинграде, Тбилиси, Ялте.
24 февраля. Вчера в "Литгазете" - причесанное интервью с Бёллем. Две статейки против Солженицына - Мартти Ларни и какой-то гедеэровской дуры. И ко всему - страшное письмо Варлама Шаламова, проклинающего Запад и наших "отщепенцев", и Солженицына.
Так Чаковский подыгрывает Шпрингеру, целеустремленно дискредитируя Бёлля в глазах его читателей. В Союзе писателей, видно, разработана стратегия приручения Бёлля. Стеженcкий действует нахально, Брейтбурд и К. и Т. - ласково-обволакивающе или уныло-печально. Но Генрих не поддается. Ему очень одиноко. Дома травят, а здесь льстят.
Об этом сердито говорил и нам: "Я политик, я тактик. Их расчеты не оправдаются. И вовсе я не добродушный, как они воображают, да и вы тоже. Я умею быть очень твердым, очень жестким".
Вот и он самого себя не знает...
"За эту неделю не меньше пятидесяти человек требовали от меня, чтобы я помог им спасать Россию. И у каждого свой план, свой рецепт спасения".
Из дневника Р.
7 марта. Л. приводит Генриху запись беседы с ним, которую готовят в журнале "Иностранная литература". Возмущается искажениями смысла, вычеркивает, исправляет.
Несколько раз по поводу "подходов" к нему деятелей СП: "Я могу быть и очень злым". Напоминаю ему слова Горького о Толстом. "Барина в нем было ровно столько, сколько нужно для холопов". "Нет, это другое. По-моему, трагедия Толстого и в том, что он никогда не переставал быть барином".
Аннемари и Генрих поехали с Л. на Новодевичье кладбище. Поставили корзину цветов на могилу Твардовского. Заходили в церковь. При ней напоминанием о монастыре живут девять стареньких монахинь. Генрих подробно расспрашивал одну о жизни.
8 марта. С утра у Самойловых в Опалихе. Аннемари и Генрих слушают стихи С. в подстрочных переводах Л.
С. читает отрывки и пересказывает поэму "Нюрнбергские каникулы". Поэт, Витольд Ствош, средневековый скульптор, резчик по дереву и сказочный кот идут в "преславный Нюрнберг".
Генрих: "А вы знаете, о чем нам говорит название этого города?"
"Знаю, нацистские парады, а потом - процесс военных преступников. Но мой Нюрнберг, Нюрнберг Ствоша и Ганса Сакса будет жить дольше того, о котором думают сегодня у вас".
"Приезжайте, я поведу вас в Нюрнберг".
"Скорее я попаду в свой. Ведь мои нюрнбергские каникулы - это убегание от смерти".
Долгие разговоры о ПЕН-клубе, о том, что теперь угрожает Солженицыну.
На обратном пути Генрих в машине мне: "Не оставляй Л. и не болей. Когда Аннемари больна, я - как потерянный. Такие уж мы эгоисты".
Вечером ужин с литераторами. Снова и снова - воспоминания, рассказы о тридцать седьмом годе.
И снова находится радикал: "Вы в ФРГ должны иметь такое правительство, которое нас бы несколько лет бойкотировало, быть может, это сбило бы с наших спесь".
И так говорил еще не самый крайний. Его приятеля не позвали на ужин, чтобы тот не устроил скандала "гнилому либералу" Бёллю.
9 марта. Как все эти дни, c утра звонит Генрих. Голос усталый, печальный. "Мне здесь трудно. Все возлагают на меня самые разные надежды. А я не могу их оправдать. И вам станет легче, когда я уеду. Я ведь вижу, что к вам пристают, как многие жалуются, что меня "показали" не им, а другим".
11 марта. Приехали с Генрихом к Надежде Яковлевне (Мандельштам). "Я должен увидеть эту великую женщину. Чем ей можно помочь? Что я должен для нее сделать?"
Она в постели. Тяжелая одышка.
Он осторожно расспрашивает. Она: "Я жалею, что родилась в России..."
"А я часто представляю себе, что было бы со мною, если б я родился в России или в Китае..."
Она расспрашивает о немецкой молодежи.
Оба не ждут от будущего ничего хорошего.
Вечером звонила Н., которая оставалась у Надежды Яковлевны. Та говорила: "У него на редкость хорошее лицо... Оказывается, есть еще и там люди, которые испытывают ответственность за нас, за нашу страну".
12 марта. Генрих пришел возбужденный, раздраженный. Предстоят визиты к Льву Гинзбургу, потом к Константину Симонову. "С вами и вашими друзьями я говорю все, что думаю и чувствую... А там придется выбирать выражения, там будут и функционеры. Но и с ними я должен видеться, должен для того, чтобы иметь возможность видеть других, своих".
13 марта. Генрих идет на обед с руководителями Союза писателей, они его давно и настойчиво приглашали. Л. очень раздражен: "Зачем это нужно?" Я успокаиваю: "Ведь Генрих - писатель, он должен встречаться не только с друзьями".
После обеда мы у них в гостинице. Они рассказывают: "Были Верченко, Озеров, Луконин - "толстый поэт" - с женами". А до этого в издательстве "Прогресс" Генриху представили Павлова, переводчика Сталина.
За обедом длинные и скучные тосты. Генрих молчал. Озеров все нажимал: "Мы - ваши друзья, а вы нам не верите, встречаетесь не с теми людьми, с кем надо". Генрих: "Я встречаюсь со своими друзьями". - "Это мы ваши друзья, поймите". И говорил еще больше и все одно и то же, о советском миролюбии и советском гуманизме, о некоторых злопыхателях, обиженных тем, что их народ не признает... Сосед Аннемари по столу (видимо, заметив ее отчужденность), сказал: "Вам, наверно, непривычны наши речи". Аннемари: "Что вы, мне такие речи очень привычны, ведь мы оба учились в католических школах". Сосед поперхнулся.
Генрих: "Озеров считает меня школьником, нашкодившим, но не совсем безнадежным".
Вечером у В., новой приятельницы Бёллей. Понедельник, тринадцатое, но вечер получился прекрасным. Л. много пел украинские, русские и немецкие революционные песни. Наши меломаны ужасались, а Генрих и Аннемари были довольны. Просили еще. Генрих: "У меня с песнями сложные отношения. Сначала в скаутах, потом трудовая повинность, потом солдатчина. Подъем в пять утра; стоишь сонный, голодным, и команда - "веселую песню".
Тосты Л: "Упаси нас Бог от спасителей всего человечества и отдельных стран. А Генрих спасает людей. Это единственное, что можно сделать". Генрих: "Мы с Аннемари в Кёльне иногда говорили, что, пожалуй, самые лучшие наши друзья - в России".
Я сказала, что Бёлль научил меня различать причастие буйвола и причастие агнца. Этот выбор нам приходится делать ежедневно.
На обратном пути Генрих: "Я боюсь - завтра в Прагу. Этой поездки я боюсь. Там все гораздо хуже. И там возлагают на меня ответственность, слишком большую".
