Высохшее сердце - Абдулразак Гурна
— Но если ты что-нибудь натворил и он так на тебя смотрел, — со всей серьезностью сказал директор, тоже напустив на себя грозный вид, чтобы восстановить свой авторитет, — тогда можно было описаться от страха. В то время учителя не жалели учеников. Такой взгляд означал, что при первом удобном случае ты получишь хорошую затрещину, и по сравнению с тем, как лупили нас другие учителя, это еще сущая мелочь. А вас нынче распустили!
В директорский кабинет меня вызвали, чтобы похвалить за сочинение про велосипедную прогулку за город. Тему сочинения взяли из учебника английского: как ты провел каникулы? Рисунок под этим заголовком должен был служить нам подсказкой: двое смеющихся детей, мальчик и девочка, бегут по пляжу, их светлые волосы развеваются позади, а взрослая женщина с короткими светлыми волосами и в блузке без рукавов смотрит им вслед и улыбается. На той же странице был и другой рисунок: еще двое детей — а может быть, те же самые, но теперь волосы падают им на лицо — играют перед каким-то домом, а на заднем плане деревья, мельница, ослик и три или четыре курицы. Как мы провели каникулы… словно у нас было что-нибудь общее с детьми, нарисованными в наших учебниках, с детьми, чьи волосы развевались на бегу и которые отдыхали летом на пляже или ездили к дедушке на ферму и раскрывали тайны заброшенного старого дома у мельницы! Каникулами называлось время, когда не работала государственная школа, но в кораническую можно было не ходить только на Мавлид и байрамы[8] или в дни тяжелой болезни. Головная боль, расстройство желудка и даже сильно ободранная коленка не освобождали от уроков, хотя кровоточащая рана признавалась уважительной причиной. По обычным дням мы отправлялись утром в государственную школу, а после обеда — в кораническую. Когда в государственной были каникулы, мы проводили весь день в коранической, а вовсе не на пляже, где наши короткие курчавые волосы никак не могли бы развеваться на ветру, и не у дедушки на ферме, где не было никакой мельницы и где наши волосы в любом случае не могли бы упасть нам на лицо.
Но по сравнению со многими другими мальчиками из моего класса я делал в изучении Корана большие успехи, и к тому времени, как было написано мое сочинение о велосипедной прогулке, я уже окончил кораническую школу — можно сказать, избавился от нее. Для этого мне понадобилось дважды прочесть Коран вслух от начала до конца, к вящему удовольствию моего наставника, который за эти годы прослушал в моем исполнении каждую строчку каждой страницы, поправляя по ходу дела мое произношение и заставляя меня перечитывать каждый стих до тех пор, пока мне не удавалось одолеть его без единой запинки. К моменту выпуска из коранической школы я читал Коран бегло и с надлежащей интонацией, почти не понимая смысла того, что читаю. Я знал истории оттуда и любил их, потому что учителя всегда находили повод заново напомнить нам о трудах и победах Пророка. Один из наших учителей в коранической школе при Мсикити-Барза[9] был прекрасным рассказчиком. Когда отмечалась годовщина какого-нибудь важного религиозного события и он вставал, чтобы произнести речь, мы откладывали в сторонку свои учебники и дощечки для письма и сразу переставали ерзать и шептаться. Он рассказывал нам о рождении Пророка, о мирадже[10] и о вступлении в Медину. Я обожал историю про ангела, который пришел к мальчику-сироте, пасущему овец на холмах Мекки, рассек ему грудь и омыл его сердце свежим снегом. Я слышал ее в детстве многократно, и каждый раз она трогала и восхищала меня: очистить сердце свежим снегом! Должно быть, ангел извлек этот экзотический материал из туч в небе и захватил с собой, иначе откуда бы ему взяться на аравийских холмах?
Так как же проводили каникулы те, кто уже избавился от коранической школы? Они не делали ничего особенного. Вставали поздно, весь долгий день слонялись по улицам, сплетничали, играли в карты или бегали окунуться — названия пляжного отдыха это не заслуживало, потому что море находилось в двух шагах от дома. Никто не делал ничего такого, о чем стоило бы написать, а если и делал, то, скорее всего, что-нибудь запрещенное, а значит, об этом нельзя было рассказывать в школьном сочинении. Но меня просили выполнить задание, а не жаловаться на его нелепость. Поэтому я придумал историю о велосипедной поездке за город, перечислил деревья, в тени которых отдыхал по пути, описал мальчика, который помог мне найти дорогу, когда я заблудился, и девочку, которая исчезла раньше, чем я успел спросить, как ее зовут, и ослепительно-белый песок на морском берегу, до которого я наконец добрался.
Учителю мое сочинение понравилось, он показал его директору, а тот захотел, чтобы я переписал его своим самым красивым почерком — пишущей машинки в школе не было — и чтобы его вывесили на доске объявлений в пример всем остальным. Вот почему я очутился тогда в директорском кабинете: меня следовало похвалить. Когда у директора кончились хвалебные слова в мой адрес, а я все еще терпеливо стоял перед ним, вместо того чтобы ухмыляться от удовольствия и переминаться с ноги на ногу, дожидаясь, пока меня отпустят, он показал мне ту фотографию в качестве прощального подарка. Взгляни и уходи. Одни учителя на фотографии сидели, а другие стояли за ними, и в этом втором ряду, с краю, стоял отец моего отца Маалим Яхья. Худой, высокий, аскетического вида, он смотрел в камеру взглядом человека, приговоренного к тяжелому испытанию. А может, у него просто сильно болела голова, как бывало с моим отцом. Мать говорила, что отец унаследовал эти приступы от своего отца, которого они мучили регулярно. Поверх канзу на нем была куртка из тех, какие полагалось носить учителям государственных школ. Мой отец был совсем не похож на Маалима Яхью: наверное, внешностью он пошел в свою мать, а ее я никогда не видел ни в жизни, ни на фотографиях.
В те времена порядочные женщины не позволяли себя фотографировать из страха, что их снимки попадутся на глаза чужим мужчинам и от этого пострадает честь их мужей. Но поскольку от
