Высохшее сердце - Абдулразак Гурна
Наши соседи спереди, Масен и Би Марьям, жили в таком же маленьком домике, как наш, и прямо дверь в дверь с нами. Все называли его Масен, не прибавляя ничего к имени, а ее — всегда только Би Марьям[6]. Масен работал посыльным в городской администрации — маленький тощий человечек, которому в школьные годы наверняка крепко доставалось от хулиганов. Посыльным он назывался официально, но фактически был кем-то вроде мальчика на побегушках. Ему давали разные мелкие поручения: принести нужную папку, проводить посетителя к выходу, купить попить чего-нибудь холодненького, или сигарет, или булочку, сходить на рынок, отнести в ремонт сломанный вентилятор — короче говоря, его уделом были бесконечные хлопоты конторской жизни.
Некоторые чиновники и служащие годились Масену во внуки, но он и не думал роптать. Неизменно вежливый, мягкий и улыбчивый, он был бесконечно любезен и безупречно благочестив. По дороге с работы домой он приветствовал всех встречных — каждый из них получал от него улыбку, кивок или рукопожатие в зависимости от пола, возраста и степени знакомства. У одного он осведомлялся о его здоровье, у другой — о родственниках и сообщал взамен все собранные по пути новости. По утрам он вставал затемно, чтобы успеть в мечеть на самую раннюю молитву — это удавалось немногим, — и ни разу не пропустил ни одной из пяти ежедневных молитв, причем исполнял все религиозные обряды сдержанно, чтобы это никому не бросалось в глаза. Не будь он таким скромным, его непременно обвинили бы в позерстве. Он говорил вежливо даже с детьми, при том что почти все взрослые обращались к ним свысока и с неприязнью, словно заранее ждали от них какой-нибудь пакости или дерзости. К нему не прилипало ни единой сплетни, хотя отдельные недобрые языки и осмеливались намекнуть, что у него не все в порядке с головой.
Его жена Би Марьям сдержанностью не отличалась, да и во многом другом не походила на мужа. Она была тучной, подозрительной и воинственной. Она пользовалась любой возможностью привлечь внимание к набожности и благородству своего супруга, как будто кто-то в них сомневался. «Он человек истинной веры, — провозглашала она, едва подворачивался удобный случай, — возлюбленный Господа нашего. Видите — это Он наделил его добрым здоровьем и приятным лицом. Уж он-то получит свою награду, когда наш Повелитель призовет его к себе, и можете завидовать сколько влезет!»
Зарабатывала она тем, что пекла булки и лепешки для местных закусочных. По любому поводу у нее было свое мнение, и она всегда высказывала его громко и уверенно, чтобы ее обязательно услышали соседи и все случайные прохожие, которых оно могло заинтересовать. Она знала, чем лечить разные болезни и куда поехать отдохнуть, объясняла, как лучше жарить рыбу и к чему приведет намечающаяся помолвка, о которой ходит столько разговоров. Дети торопились поскорее проскочить мимо ее двери в страхе, что их поймают и отправят по какой-нибудь надобности. Своих детей у Масена и Би Марьям не было. Больше всего на свете она боялась, что ее неправильно поймут, и была уверена, что все вокруг только и ждут, как бы извратить ею сказанное — нарочно, ей назло. В отличие от остальных, Масена ее голос и рассуждения ничуть не раздражали. Мой отец говорил, что Масен, похоже, давно оглох и попросту ее не слышит, но другие видели причину в том, что он святой. Некоторые подозревали, что она колдунья, и старались держаться от нее подальше, но мать списывала это на их невежество. У нее самой вызывали опаску только напористость Би Марьям и ее дурной характер.
Несколько лет, когда в нашей семье еще все было хорошо, мой отец Масуд работал младшим бухгалтером в Водном управлении в Гулиони. Состоять на государственной службе считалось почетным и надежным. Сам я из этой поры ничего не помню и знаю о ней лишь по чужим рассказам. В моих первых ясных воспоминаниях об отце он уже торговал на рынке или вообще ничего не делал, просто сидел в комнате. Долгое время я не знал, что пошло не так, и в конце концов перестал спрашивать. Я много чего не знал.
* * *
Отец моего отца, Маалим Яхья, был учитель. Еще до моего рождения он переехал в Дубай, так что я видел его только на фотографии. Меня приняли в ту школу, где он работал раньше, и там, в кабинете директора, висели групповые фотографии педагогов. Их делали каждый год, и они занимали в кабинете почти целую стену. Должно быть, за несколько лет до моего поступления этот обычай отменили, потому что недавних фотографий там не было. Ни на одной из старых я не нашел ни директора, ни тех учителей, которые вели уроки у меня самого. Эти снимки будто открывали окошко в какое-то мифическое прошлое: серьезные люди в белых рубашках с длинным рукавом, застегнутых на все пуговицы, или в канзу и форменных куртках. Многие из них, наверное, уже умерли. Некоторых убили во время революции, хотя отличить их от остальных я бы не смог: мы только по слухам знали, что кого-то из наших учителей тогда убили. Сам директор тоже когда-то учился в нашей школе, в том числе и у Маалима Яхьи. Он мне его и показал.
— Вот твой дед. Он был очень строгий, почти всегда, — сказал директор.
Я знал, что называть учителя строгим или даже беспощадным считается комплиментом. Нестрогий учитель слаб по определению, и ученики имеют полное право над ним издеваться. Ему дали прозвище Маалим Чуй[7], добавил директор, потому что у него была манера смотреть на детей свирепым взглядом и
