Океан на двоих - Виржини Гримальди
– Давай, Эмма! Давай, Эмма! – скандирует она, и тут волна захлестывает ее с головой и отшвыривает к берегу вместе с катящейся пеной. Я так смеюсь, что не успеваю нырнуть сама, волна увлекает и меня, мотает во все стороны, и я с достоинством приземляюсь на песок: ноги задраны к небу, одна грудь пытается выбраться из лифчика. Я ищу глазами Агату и вижу, как она неподалеку поднимается с грацией устрицы.
– Нам явно уже не пятнадцать лет! – смеется она. – Мой купальник чуть не сделал мне колоноскопию.
– А мой нагреб песка в гигиенический карман. Никогда не понимала, зачем нужна эта штука, надо бы ее отрезать.
– Еще разок?
Не дожидаясь ответа, Агата бежит по мелководью в глубину, перепрыгивая через маленькие волны. Меня вымотал первый раунд: мне бы сейчас прилечь на полотенце и подождать, пока сестра соблаговолит вернуться. Но я сижу в воде, там, где глубина не больше десяти сантиметров, и смотрю, как Агата ныряет, прыгает, ложится на спину между двумя волнами. Вдали собираются черные тучи, их гонит поднявшийся ветер. Говорят, в Стране Басков можно пережить четыре времени года в один день. Через несколько минут ливанет. Агата машет мне. Она права, вода – чудо, надо было просто привыкнуть. Я жду, когда большая волна умрет у моих ног, и бегу к сестре, пока не родилась следующая.
Тогда
Сентябрь, 1988
Агата – 3 года
Бастьен отнял у меня синий фломастер. Я дала ему по морде.
Сейчас
5 августа
Агата
18:25
Она собирается уходить. Мне удалось выцарапать десять минут, но, когда я попыталась выпросить еще немного времени, она, по обыкновению, испепелила меня взглядом. Я вернулась на полотенце быстрее, чем выскочила бы из воды, задев плавник акулы.
– Может, выпьем аперитив на рынке?
Надо же, не ожидала. Я готовилась к старушечьему вечеру у телевизора, и вот она сама предлагает куда-то выбраться.
– Отличная идея!
– Тогда дай мне пять минут, чтобы обсохнуть, и вперед.
Я замотала головой:
– Ничего подобного, мы пойдем мокрые и полуголые.
Она смеется. Я потеряла ритм наших разговоров и теперь эту музыку открываю заново. Я опускаюсь на песок рядом с ней, под зонтиком. Она достает махровое полотенце, и я старательно вытираюсь.
– Ты больше не любишь солнце? – спрашиваю я.
– Это вредно для кожи.
– И поэтому ты уехала жить на Северный полюс?
– Страсбург не совсем на Северном полюсе.
– Ты уехала так далеко отсюда, как только могла.
– Это и было моей целью.
Повисла тишина.
Она опускает голову на полотенце и закрывает глаза. Тонкие синие жилки змеятся по ее ногам. Она похудела. Выглядит почти хрупкой, а ведь из нас двоих крепышом всегда была она.
– Пошли?
Она встает и натягивает платье на купальник в стиле ретро, закрывающий плечи и ягодицы.
Я тоже одеваюсь, и мне хочется плакать.
Не так я представляла себе нашу встречу. Я была так наивна, думала, ей хочется провести эту неделю вместе, чтобы сблизиться. Какой смысл быть рядом, если все равно держишь дистанцию?
К моему скутеру мы идем молча. Вот и вернулось время, когда мы дулись друг на друга, время «я с тобой не разговариваю». Она была сильнее в этой игре, меня распирало – я кричала, плакала, дралась, крушила все вокруг. Она лучше меня умела скрывать свои внутренние бури.
– Веди осторожно, пожалуйста, – говорит она, надевая шлем.
– Ты мне это уже говорила по дороге сюда.
Она хотела ехать на машине. Мне удалось ее отговорить, иначе мы не один час искали бы место для парковки. Поняв, что мы поедем на моем скутере, она устроила мне экспресс-экзамен по правилам дорожного движения. Я ехала настолько медленно, насколько позволял закон всемирного тяготения, чтобы не упасть, но, несмотря на это, она всю дорогу держалась за мою талию мертвой хваткой, как вантуз, присосавшийся к раковине. На обратном пути было полегче: она держалась за ручки, вот только рисковала вылететь на каждом «лежачем полицейском».
– Чур, я первая! – кричит она, входя в дом.
Я не успеваю снять шлем, как она уже бросается в ванную. Я курю в саду, дожидаясь, когда она примет душ. У подножия липы стоит глиняная пепельница. Она чистая, и от одного этого факта у меня щиплет глаза. Так и слышу, как меня ругает Мима за полную окурков пепельницу. Она всегда мыла ее в конце концов сама и ставила туда, где я ее найду. Ее огорчала не переполненная пепельница, а то, что я курю. «Ты три недели пролежала в кувезе, чтобы развились твои легкие, – часто повторяла она мне, – а теперь сжигаешь их этой пакостью. Знай мы об этом заранее, отключили бы аппарат – ты бы нам дешевле обошлась». Я привыкла, и все равно каждый раз меня одолевал безумный смех. Она была готова на все, чтобы нас рассмешить.
Догорающая сигарета обжигает мне пальцы. Я закуриваю еще одну, в честь Мимы. Всю жизнь я думала, что не переживу ее смерти. Боялась ее потерять с тех пор, как полюбила. В детстве каждый раз, когда поздно вечером звонил телефон, каждый раз, когда она не отвечала сразу, каждый раз, когда мама хмурила брови, услышав новость, я знала, что Мима умерла. Не думала, нет, а знала. Я плакала над ее безжизненным телом на ее похоронах, отчаянно ощущала ее отсутствие, а потом узнавала, что с ней все хорошо, что дело в чем-то другом, и задыхалась от счастья, благодарила небо, судьбу, телефон, маму, всех, кого только могла, – и жизнь вдруг становилась восхитительной, замечательной, необыкновенной. Один психотерапевт как-то сказал мне, что ипохондрики легче других переносят сообщение о тяжелой болезни. Они столько упражняются в этом деле, что, когда приходит болезнь, они к ней готовы. Но со мной так не работает. Сколько бы раз за жизнь я ни представляла себе уход Мимы, я оказалась к нему не готова. Не понимаю, как мир может продолжать вращаться без своей оси. Не понимаю, как смогу однажды оправиться от потери единственного человека, который меня никогда не подводил.
Эмма выходит ко мне из дома. С ее коротких волос капли падают на платье.
– Можешь идти, – говорит она.
Я гашу сигарету, но продолжаю сидеть в траве. Она смотрит на меня, потом садится рядом. Некоторое время мы молчим, глядя на дом, который хранит так много наших воспоминаний. Эмма опускает голову мне на плечо и шепчет:
– Ты видела, маки расцвели?
Тогда
Июль, 1989
Эмма – 9 лет
Мы долго ехали к Миме и дедуле. Агата описалась в машине, перед отъездом не захотела сходить в туалет. Она плакала, потому что была мокрая, но пришлось ехать до стоянки. От ее плача у меня заболели уши, но папа догадался поставить кассету Шанталь Гойя, это ее успокоило.
Когда мы вошли в сад Мимы, я сразу увидела маки. Мы с ней посеяли семена в пасхальные каникулы. Нам разрешили рвать эти цветы, и мы с сестрой собрали два букета: один для Мимы, другой для мамы, хоть ее и не было с нами.
Это первый раз, когда мама не поехала с нами в Англет, она сказала нам перед самым отъездом, что ей надо закончить важную работу. Она дала нам с собой в дорогу конфет-ракушек, но папа не разрешил их есть в машине, чтобы мы ничего не запачкали. Агата не хотела ее отпускать, я тоже, но мама обещала, что скоро приедет, и крепко обняла нас. От нее пахло пачулями.
Мы пообедали под липой, был рисовый салат с помидорами черри из сада. Агата съела их много, даже таскала из моей тарелки, за это я отняла у нее кусок сыра.
Мне хотелось на пляж, но пришлось ждать, пока обед переварится. Так велят делать всегда, не очень понимаю зачем, но мама однажды сказала, что, пока ты ребенок, понимать ничего не надо, надо только слушаться.
Вода была теплая, только волны слишком большие, и мы с Агатой и Мимой играли на берегу, пока папа и дедуля
