Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев
2
Новые возможности открылись уже на следующий день, когда он принес аппарат в университет — еще даже до того, как он сделал первый снимок. Факультетская красавица Карина Молокан, чей небольшой, украденный из стенгазеты снимок (она была схвачена с поднятыми в высоком прыжке руками во время волейбольного матча) он месяца три назад прикнопил на стену над своей кроватью рядом с портретом Че Гевары, вдруг сама подошла и, мягко дотронувшись указательным пальцем до камеры, висевшей у него на груди, тихо сказала, что хотела бы, чтобы он сделал ее портрет. Это ее опосредованное прикосновение он почувствовал так остро, словно она дотронулась до обнаженного тела. Оттого что она оказалась совсем рядом, оттого что он ощутил на лице ее близкое дыхание, от ее сильного и сладкого женского запаха он вдруг потерялся и вместо вразумительного ответа издал какое-то телячье мычание. Она засмеялась и погладила его по щеке. С этой волейбольной небожительницы, парящей над грешной землей, он много раз мысленно снимал трусы и маечку, и вот теперь, вполне земная и доступная, она стояла здесь перед ним и даже дотрагивалась до него.
Она и сама уже несколько месяцев как положила глаз на этого спокойного, с чистым и осмысленным взглядом мальчика. В кабинете главного редактора здешней городской газеты она как-то увидела разложенные по столу десятка полтора замечательных художественных фото — и мальчик был для них моделью. В кабинет к главному она входила свободно, без доклада, поскольку была его любовницей, и об этом знала вся редакция, весь институт и, возможно, вообще весь город. Впрочем, этот странный, вызывавший недоумение роман (красавица и урод, огромная разница в возрасте и положении) в то время подходил к завершению, и она зашла в редакцию как-то по инерции, просто мимо проходила. Редактора не было на месте, и секретарша куда-то отлучилась, но дверь кабинета была открыта, и она вошла и увидела эти снимки.
И снимки были хороши, и от мальчика глаз не оторвать: мягкая пластика плеч, рук, четкие формы юного плоского живота, нисходящего к густой черной поросли, — и во всей фигуре сильная, зрелая мужская уверенность. «Кто это?» — спросила она, протягивая фото вернувшемуся в кабинет другу. «Ты ничего не видела», — сказал он, забирая у нее снимок и вместе с другими снимками пряча в стол. У него были свои проблемы: как раз в эти дни на бюро горкома ему должны были вынести строгий выговор за то, что не только не донес своевременно на фоторепортера, арестованного КГБ, но бесконтрольно предоставлял ему редакционную лабораторию, а недавно разрешил даже его выставку в редакции.
Нет, она видела. И запомнила. Ей даже в эротическом сне приснился этот мальчик, его плоский живот и отменное мужское достоинство. Она, конечно, сразу узнала его, встретив на факультете, но подойти самой было бы странно, все-таки не такая она отвязанная, и она спросила о мальчике своего дядю, в семье которого жила вот уже больше года, с тех пор, как приехала в Черноморск. Дело было вечером, ужинали за уютным круглым столом под старинным оранжевым абажуром, и дядя, местный профессор-историк, услышав фамилию мальчика, вдруг пришел в сильное возбуждение и даже отодвинул от себя стакан чая в мельхиоровом подстаканнике. Оказывается, он очень даже заметил этого студента и, по-своему, был тоже влюблен в него: «Это будущий великий ученый. Как он проанализировал «Головокружение от успехов«— спокойно, обстоятельно, умно! Какая эрудиция! Научный вундеркинд! Если не сбежит до пятого курса, оставлю в аспирантуре. Нет, нет, правда, у него великое будущее!» «Великое, если не сгинет на Колыме. В этой стране ни у кого нет будущего, все великое здесь погибает», — как всегда мрачно заключила тетя Ревекка…
«Вот тогда я и решила, что пока тебя не отправили на Колыму, мы проведем некоторое время вместе — в постели», — сказала Карина, лежа головой у Закутарова на плече, утомленная уже вторым за этот вечер актом. Это было их второе или третье свидание.
Закутаров жил в глинобитной мазанке на выезде из города по дороге, поднимающейся в горы. Домик был разделен на две крошечные комнатки, по одному окошку в каждой. Уборную во дворе живописно обвила старая, в руку толщиной виноградная лоза. Жилье он снимал на двоих со студентом-математиком, с которым познакомился еще во время вступительных экзаменов (впрочем, экзамены для обоих были чистой формальностью — оба были золотыми медалистами). Компаньон был юношей задумчивым, молчаливым, малообщительным (как-то он сообщил, что собирается совершить революцию в математике и занят решением теоремы Ферма), но именно такой компаньон и нужен был Закутарову, совершенно не переносившему хвастливую (и лживую) болтовню сверстников о том, кто когда кого и как трахнул или где когда и почем (в нефтеналивном порту у пьяных шведов или у финнов) были куплены умопомрачительные шмотки…
В одной комнатке стояли две кровати — и по чемоданчику под каждой, в другой — стол, два стула и железная печка, топившаяся углем, на стене — полка с жалкой, выщербленной посудой; в чулане при входе висел умывальник и под ним стояло ведро. Кровати были неодинаковые: одна — узкая, как в пионерском лагере или солдатской казарме, и матрас на голых досках; другая — пошире и с панцирной сеткой. Закутаров, всегда старавшийся ограничить свои потребности, сначала выбрал солдатскую, сунул под нее свой чемодан и к стене над ней прикнопил портрет Че Гевары, а позже и фото Карины. Но когда Карина стала являться сюда собственной персоной, товарищ молча уступил широкую и поменял местами чемоданы. Соответственно и Че Гевара, и парящая волейболистка переехали на другую стену.
