От кочевья к оседлости - Лодонгийн Тудэв
Столетия качались за плечами,
И на земле, как круглые печати,
Остались отпечатки наших юрт.
Огонь отцов, что брезжил нам вдали,
Мы, взяв в ладони, ярче разожгли.
Последнее кочевье… Мы идем
В коммуну трудным и крутым путем…[3]
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЗЕМЛЯКИ
Тепло. Время от времени легкий ветерок налетает на сонную тайгу, и от его дыхания тут же пробуждаются деревья, таинственно шепчется листва. Слышнее журчит лесной ручей, словно звенят на ветру серебряные колокольчики. А вот доносится из чащи размеренное «тук-тук». Это старается трудолюбивый дятел, неустанный лесной барабанщик. Стоит ему замолкнуть, как раздается протяжный посвист какой-то другой лесной пичуги. И все эти громкие и негромкие голоса сливаются в единый, мощный и прекрасный голос тайги, неизменно вызывающий священный трепет в человеческой душе.
По тайге петляет узкая тропа — люди проложили ее здесь в незапамятные времена. Сколько их прошло здесь, сгибаясь, бывало, под тяжелой поклажей, не счесть — об этом красноречиво свидетельствует жертвенник, величавый обон, сложенный по камешкам на самой вершине горного перевала.
На перевал медленно въехал всадник. Не замечая открывающейся отсюда красоты, хотя стоит конец лета со всем его буйством и разнообразием красок, путник спешился, перевел дух и добавил к обону свою лепту — маленький камешек:
Тебе, великому обону,
Еще одно пожертвованье!
Предоставив лошади спокойно пастись, человек опустился на корточки и вытащил из-за пазухи большой бинокль с чисто протертыми стеклами. Отчетливо, как на ладони, разглядел он летник, раскинувшийся вдоль берега Сайнусны-Гол — все семь аилов. Там, внизу у подножья гор, пасется скот, целые россыпи многоцветных точек, какими кажутся отсюда животные. Это, конечно, свидетельствует о зажиточности если и не всех, то некоторых обитателей летнего поселка.
«Вот они, мои однохотонцы, земляки! — пробормотал человек и навел стекла на первый аил. Он наблюдал за ним долго, покуда не занемела рука. — У Цамбы, видно, обед готовят. Можно к нему заглянуть, чашку чая-то всегда там поднесут». Цамба считается крепким хозяином — у него скота больше, чем у других, Цамбе сорок восемь лет, у него есть жена Дэжид, сын Чойнроз и старик отец Сонго. Цамба — халхасец, уроженец Наран-сомона, — что в Гоби-Алтайском аймаке.
Человек снова поднес к глазам бинокль, навел его на северную окраину летника, где стоит небольшая юрта-пятистенка. Владелец юрты — внук покойного князя Гомбо. Зовут его Ломбо. А вот и сам Ломбо! И его дочь Няма, и ее внебрачный сынок Пилийнх. Смотреть на эту семейку совсем не интересно, и бинокль проследовал дальше. «Ага, женушка моя чай варит! — восклицает наблюдатель. — Хорошо бы сейчас осушить чашку ароматного горячего напитка, да на боковую. Опять она, негодница, развела огонь на сыром кизяке, черный дым валом валит. Ну, погоди у меня!»
Человека, помышляющего о чае, зовут Тувааны Дамбий. Вместе с ним живут его жена Бадам и дочка Цэвэл, девушка почти на выданье.
Дамбий долго разглядывает свой аил. Ему видно, что на крыше его серой юрты с узкой дверью, на трех деревянных подносах сушится творог, арул. Что и говорить — хорошая приманка для птиц. Чтобы отгонять их, над юртой развевается флажок из нескольких длинных ленточек. Вот из юрты появилась дочь Дамбия с новым подносом творога и водрузила его на левую половину крыши. Дамбий рассердился: стоило ему отлучиться из дому, как женщины успели все молоко проквасить, глядишь, и к чаю ничего не оставили. «Уж я вам задам!» — воскликнул он, вскакивая на ноги.
Семь аилов, кочующих вместе, в этих краях называют по-разному. Для одних это хотон богача Цамбы, для других — хотон Дамбия. Ну а третьи, насмешники, прозвали эти аилы хотоном чавганцы Лундэг, старухи, у которой за душой нет и ломаного гроша.
В хотоне, как уже говорилось, семь аилов, но число семь не вызывает у Цамбы доверия. По его убеждению, семерка — цифра несчастливая. Поэтому Цамба пристроил к своей юрте еще одну, маленькую, о трех стенах, наподобие сарайчика, и когда спрашивают, сколько юрт в его хотоне, отвечает — восемь. Знающие суть дела посмеиваются: семеро здоровых, а восьмая — хромая!
Дамбий спрятал бинокль и, прежде чем вскочить в седло, постоял немного, поддавшись наконец обаянию летнего дня. Затем сел на коня и стал спускаться с перевала по крутой тропе. На душе у него было покойно, и с губ полетела песня:
Эх, да там на перевале
Вьется, вьется от костра дымок…
Распевал Дамбий громко, во весь голос, и звуки его песни поднимались высоко в горы, к заснеженным вершинам, куда редко ступает нога человека. По разгоряченному лицу арата, смуглому, с высокими скулами и широким лбом, уже тронутым легкой сетью морщин, покатился пот, темные глаза сощурились, губы расплылись в довольную улыбку.
Тропа вывела всадника на плоскогорье, затем и в речную долину, где мирно паслись стада, а детишки, играя в лошадки, весело носились друг за другом. Соседка на берегу проворно сбивала шерсть, и Дамбий направился к ней, думая, что вот и пришло, видно, время валять войлок, что надо бы в этом году исхитриться и самому свалять не менее трех кусков.
— Пусть будет прочным твой хлыст-сбивалка, пусть станет шелком сбитая шерсть! — промолвил он, подходя.
— Да исполнится твое благопожелание! — приветливо ответила женщина, поднимая голову от работы. В эту минуту дворовые псы вдруг захлебнулись лаем. Дамбий оглянулся — перед ним пронесся конь с лежащим поперек седла всадником, без шапки, в красных шелковых штанах, измятых и замусоленных. Дамбий сразу признал мертвецки пьяного Чойнроза, единственного отпрыска Цамбы. Конь на полном скаку влетел на мелководье и сбросил свою ношу в зеленую ряску под одобрительное гиканье ребятишек. «Совсем испортился малый», — сердито сплюнул Дамбий и погнал коня к своей юрте.
Бадам, супруга Дамбия, была занята делом — кроила дэл из куска недорогой шелковой ткани. Муж пожелал ей успеха, получил в ответ ласковый взгляд и уселся на коврике. Жена поднесла ему чашку чая, но только он сделал глоток, как за дверью раздались шаркающие шаги, по которым Дамбий сразу узнал старого Сонго, отца Цамбы.
— С возвращением тебя, Дамбий, — прошамкал старик. — Как твои посевы нынче? Ты ведь на поле ездил? Небось хорошего ждешь урожая?
— Вы угадали, Сонго-гуай, — ответил Дамбий, ожидая, когда гость усядется поудобнее, чтобы угостить его чаем. — Урожай нынче хорош. Ну, а вас с чем поздравить? Какие новости?
— Повадился к нам серый, управы
