Борис Лазаревский - Машинист
Силенко говорил таким тоном, как будто его женитьба на Марии Ивановне была делом решённым, и потому именно, что я согласился пойти в библиотеку. От его слов мне стало и смешно, и грустно. Мария Ивановна встретила нас обоих очень равнодушно. Высокая блондинка с золотыми волосами и лукавым взглядом, она была действительно хороша. В общем же от её красоты получалось неприятное впечатление чего-то неестественного, как от изображений тех женщин, которых рисуют конфетные фабриканты на своих объявлениях.
— Позвольте вам представить, Мария Ивановна, это наш будущий начальник депо, а может быть и всей тяги, инженер… — начал Силенко.
— А пока ещё ни то, ни другое и ни третье, — перебил я его, подавая ей руку.
Мария Ивановна улыбнулась, облизала кончики своих розовых губ и проговорила:
— Очень приятно познакомиться с просвещённым тружеником механики.
Силенко многозначительно посмотрел на меня, дескать: «Слышите, как она выражается», не подозревая, что её слова меня сразу же неприятно поразили. В этой фразе так же как и в самой Марии Ивановне почувствовалась деланность. В библиотеке я был в первый раз. Но, рассмотрев Марию Ивановну, мог наверное сказать, что встречал её где-то прежде.
Перелистывая каталог, я старался восстановить в памяти эту встречу и вдруг вспомнил прошлое воскресенье и пивоваренный завод. Слушая заунывную мелодию чешского оркестра и любуясь закатом, я засиделся в одном из отдалённых павильонов парка. Когда солнце ушло за деревья, и в просветах ветвей остались только золотистые блики, моё внимание неожиданно было отвлечено звуками сочного поцелуя. Целовались где-то очень близко от меня. Потом стали шептаться. Не желая мешать счастливым, я тихонько вышел из павильона и, пройдя несколько шагов, увидел сценку, которая совсем не была редкостью в парке завода. За развесистым кустом орешника на лавочке сидел учитель станционной школы Пантюхов, обняв за талию какую-то женщину. Услыхав мои шаги, она быстро подняла свою голову с плеча учителя и испуганно посмотрела в мою сторону. Насколько возможно, я прикинулся ничего не заметившим и поспешил к кассе Розалии Войтеховны расплачиваться за пиво. Всё виденное мною забылось в ту же ночь на паровозе. Теперь же, взглянув ещё раз на Марию Ивановну, я уже не сомневался, что женщина, которую обнимал Пантюхов, была она. На душе у меня стало ужасно больно, когда я посмотрел в радостно блестевшие глаза стоявшего возле меня Силенко. Радовало только одно, что Мария Ивановна не узнала меня, вероятно, потому, что я был тогда в грязной блузе и жокейской шапочке. Посидев ещё минут пять и захватив ненужного мне Бема, мы вышли из библиотеки.
— Ну, что? Ну, как? Сразу видно, правда? — забросал меня на ходу вопросами Силенко, заглядывая мне в лицо.
— Да. Конечно. Ничего. Красивая барышня… — отвечал я ему, думая, сказать или не сказать ему всё, что я видел на заводе.
Чем веселее и радостнее звучал голос Силенко, тем печальнее казался мне его роман. Я решил ему ничего не говорить и, по возможности, устранить себя от всякого вмешательства в их отношениях с Марией Ивановной. Я был уверен, что, узнав всю правду, он счёл бы меня за клеветника.
Чтобы вернее удержаться от излишней откровенности, я сказал Силенко, будто мне нужно сейчас переменять набивки на своём паровозе, и, крепко пожав его худую руку, пошёл в депо.
IV
Марию Ивановну я потом видел довольно часто, обыкновенно гуляющей с учителем или с рябым помощником начальника станции из неудавшихся кавалеристов.
«И дёрнуло же этого Силенко влюбиться! — часто думал я, глядя на неё. — Совсем он к ней не подходит. Самым лучшим для неё мужем был бы Пантюхов, человек спокойный, полуинтеллигентный, будет по вечерам с тёщей раскладывать пасьянс, а Мария Ивановна нянчить своих детей, и больше ничего на свете им не будет нужно. А впутается Силенко со своею страстностью, — и их мещанское счастье разорит, и сам пропадёт!..» Иногда мне приходилось встречаться с Марией Ивановной в библиотеке. Она бывала со мною очень любезна. В её голосе всё время как будто звучало: «Я вас понимаю, я вам сочувствую». Здороваясь, она подавала руку мягко, точно хотела погладить. Часто принимала задумчивые позы и говорила, что её всю трясёт, когда она думает о машинистах. Но трясёт ли её от того, что их работа грязная, или от сознания, что им живётся тяжело, — разобрать было невозможно. Как-то и для меня, и для Силенко выдались целые свободные сутки. Его паровоз стал на промывку, а мой был в ремонте. Я пошёл гулять, выкупался в реке и вернулся к бабушке только часа в четыре.
— Андрей Антонович обедал? — спросил я её о Силенко.
— Как же, станет он днём обедать. С самого утра нарядился в сюртучную пару, раскричался, что тут никто не умеет манишек гладить, и убежал. Теперь разве явится завтра, когда под поезд выезжать будет нужно. Что-то с ним происходит, и сама не пойму…
Но против нашего ожидания Силенко вернулся скоро и даже сам попросил есть. Вид у него был усталый, воротник крахмальной сорочки от пота раскис, и галстук съехал на бок. После обеда он переоделся в свой волохатый пиджак, лёг на кровать, заложив ногу на ногу, и принялся что-то насвистывать. Видно было, что он зол, и на душе у него скверно.
Перед вечером, чтобы немного развлечь его, я предложил пойти вместе на станцию.
— Лучше бы уже ехать, чем там шататься, — сказал Силенко, когда мы вышли.
— А что?
— Да помилуйте. Вчера ведь человеческим голосом сказал я Марии Ивановне, что паровоз мой станет на промывку. Спрашиваю: «Будете дома?» — «Буду». А сегодня пошёл я к ним, — «Нет», — говорят. Пошёл в церковь и там нет, и в библиотеке нет. Так ведь делать не годится.
— Знаете, чем больше заискивать у женщины, тем меньше будет внимания, — сказал я.
— Может быть.
Силенко опять стал что-то насвистывать. Был седьмой час. На пассажирской платформе ожидали почтовый поезд, и по случаю праздника гуляло много народу. Я предложил Силенко пойти тоже на платформу. Он отказался.
— Не стоит. Мы ведь не публика, лучше после поезда пойдём в буфет и выпьем пива. Тогда спокойнее.
Мы сели на брёвнах по другую сторону рельсовых путей, как раз против платформы. Возле нас постоянно проходил то взад, то вперёд маневрировавший паровоз. Из его будки выглядывало весёлое лицо помощника машиниста Ольшевского. Проезжая мимо, Ольшевский каждый раз улыбался, должно быть желая выразить сочувствие тому, что мы свободны. Вечер наступал тихий, хороший. От маневрировавшего паровоза иногда проносился лёгкий запах каменноугольного дыма. Со стороны пивоваренного завода слышалась музыка. На платформу вышел лакей-татарин с салфеткой в руке и, широко расставив ноги, с удовольствием втягивал в себя свежий воздух.
Силенко сидел молча, опустив голову, потом прищурился и стал внимательно смотреть на платформу. Возле лакея появился рябой помощник начальника станции и, сделав строгое лицо, изо всех сил закричал по направлению к составителю, руководившему маневрировавшим паровозом:
— Это чёрт знает что за свинство, через двадцать минут прибудет почтовый поезд, а вы со второго пути ещё не убрали товарных вагонов!.. Ведь он на втором пути станет. Да поспешите же, что вы меня под суд хотите отдать?..
Составитель остановился, замахал красным флагом Ольшевскому, потом вскочил на ступеньку паровоза и быстро уехал вместе с ним вперёд к стоявшим на запасном пути товарным вагонам. Послышались три свистка. Затем ещё два, и через минуту товарные вагоны, задним ходом, тронулись к нам.
— Смотрите, смотрите, — вдруг сказал Силенко, схватив меня за руку и указывая на платформу.
Я посмотрел и увидел возле помощника начальника станции расфрантившуюся Марию Ивановну, с учителем под руку; она чему-то громко смеялась и размахивала своим зонтиком.
— Я пойду туда, — сказал Силенко.
— Да плюньте вы, ведь это значит — не иметь самолюбия.
— Нет, пойду.
Силенко сорвался с места, поправил фуражку и быстро пошёл через рельсы вперёд.
Угол вагона маневрировавшего поезда толкнул его и чуть не сбил с ног. Силенко не обратил на это обстоятельство никакого внимания, вероятно, ему и в голову не пришло, как близок он был к смерти. На платформе он замедлил шаги и, не доходя до Марии Ивановны и её кавалеров, вежливо поклонился, но не получил ответа. Должно быть решив, что его не заметили, он подошёл ещё ближе и опять снял фуражку. Мария Ивановна круто повернулась и, взяв крепче учителя под руку, двинулась в противоположную сторону. Силенко показался мне очень похожим на нищего, просящего подаяния, и на душе стало невыразимо больно за него. Он вдруг, в одну секунду, страшно побледнел, — так бледнеют суеверные люди при виде явления, кажущегося им сверхъестественным. Руки его точно судорогой дёрнулись вперёд и снова опустились. Не взглянув вслед Марии Ивановне, Силенко почти побежал с платформы в станционный садик. Я решил в этот день ничего у него не спрашивать, а поговорить после моего возвращения из поездки, и пошёл домой. В этот раз наш паровоз долго держали в оборотном дело, и мы с Дитмаром вернулись только через сутки в час ночи.
