Иван Тургенев - После смерти (Клара Милич)
- Ну, Яша! Я вижу, в чем дело!
- Что такое? - переспросил Аратов.
- Ты, наверное, на этом утре встретил какую-нибудь из этих хво-стовозок... (Платонида Ивановна называла так всех барынь, носящих модные платья.) Рожица у ней смазливая - и так она ломается - и сяк кривляется (Платоша представила все это в лицах), и глазами такие круги описывает (и это она представила, проводя указательным пальцем большие круги по воздуху)... Тебе с непривычки и показалось... но ведь это ничего, Яша... ни-и-чего не значит! Выпей чайку на ночь... и конец! Господи, помози!
Платоша умолкла и удалилась... Она отроду едва ли произносила такую длинную и оживленную речь... а Аратов подумал: "Тетка-то, чай, права... С непривычки все это... (Ему действительно в первый раз пришлось возбудить к себе внимание особы женского пола... во всяком случае он этого прежде не замечал.) Баловать себя не надо".
И он принялся за свои книги, а на ночь напился липового чаю - и даже спал хорошо всю эту ночь и снов не видел. На следующее утро он опять как ни в чем не бывало занялся фотографией...
Но к вечеру его душевный покой возмутился снова.
6
А именно: рассыльный принес ему записку следующего содержания, написанную неправильным и крупным женским почерком:
"Если вы догадываетесь, кто вам пишет, и если это вам не скучно, приходите завтра после обеда на Тверской бульвар - около пяти часов - и ждите. Вас задержат недолго. Но это очень важно. Придите".
Подписи не было. Аратов тотчас догадался, кто была его корреспондента, - и это именно его возмутило. "Что за вздор! - промолвил он почти вслух, этого еще недоставало. Разумеется, я не пойду". Он, однако, велел позвать рассыльного, от которого узнал только то, что письмо ему было вручено горничной на улице. Отпустив его, Аратов перечел письмо, бросил его на пол... Но погодя немного поднял и опять перечел; вторично воскликнул: "Вздор!" - однако на пол письма уже не бросил, а спрятал в ящик. Аратов принялся за свои обычные занятия, то за одно, то за другое; но дело у него спорилось и не клеилось. Он вдруг заметил за самим собою, что ожидает Купфера! Хотел ли он расспросить его или, быть может, даже сообщить ему... Но Купфер не являлся. Потом Аратов достал Пушкина, прочел письмо Татьяны и снова убедился, что та "цыганка" совсем не поняла настоящего смысла этого письма. А этот шут Купфер кричит: "Рашель! Виардо!" Потом он подошел к своему пианино, как-то бессознательно приподнял его крышку, попытался отыскать на память мелодию романса Чайковского; но тотчас же с досадой захлопнул пианино и пошел в тетке, в ее особенную, всегда жарко натопленную комнату, с вечным запахом мяты, шалфея и других целебных трав и с таким множеством ковриков, этажерок, скамеечек, подушечек и разной мягкой мебели, что непривычному человеку и повернуться было в этой комнате трудно и дышать стеснительно. Платонида Ивановна сидела под окном с спицами в руках (она вязала Яшеньке шарф, счетом в течение его жизни - тридцать восьмой!) - и очень изумилась. Аратов заходил к ней редко и, если ему было что нужно, всякий раз кричал тоненьким голосом из своего кабинета: "Тетя Платоша!" Однако она его усадила и в ожидании его первых слов насторожилась, глядя на него одним глазом через круглые очки, другим выше их. Она не осведомилась о его здоровье и не предложила ему чаю, ибо видела, что он пришел не за тем. Аратов немного помялся... потом заговорил... заговорил о своей матери, о том, как она жила с отцом и как отец с ней познакомился. Все я это он знал очень хорошо... но ему хотелось говорить именно об этом. На его беду, Платоша совсем беседовать не умела; отвечала очень кратко, словно она подозревала, что и не за этим пришел Яша.
- Что ж! - повторяла она, поспешно, чуть не с досадой шевеля спицами. Известно: мать твоя была голубка... голубка, как есть... И отец твой любил ее, как следует мужу, верно и честно, по самый гроб; и никакой другой женщины он не любил, - прибавила она, возвысив голос и сняв очки.
- А робкого она была нрава? - спросил, помолчав. Аратов.
- Известно, робкого. Как следует женскому полу. Смелые-то в последнее время завелись.
- А в ваше время смелых не было?
- Было и в наше... как не быть! Да ведь кто? Так, потаскушка какая-нибудь, бесстыжая. Зашлюндает подол - да и мечется зря... Ей что? Какая печаль? Подвернется дурачок - ей и на руку. А степенные люди пренебрегали. Ты вспомни, разве ты в нашем доме таких видал?
Аратов ничего не ответил и вернулся к себе в кабинет. Платонида Ивановна посмотрела ему вслед, покачала головою и опять надела очки, опять взялась за шарф... но не раз задумывалась и роняла спицы на колени.
А Аратов до самой ночи, нет-нет да и начнет опять с той же досадой, с тем же озлоблением размышлять об этой записке, о "цыганке", о назначенном свидании, на которое он наверное не пойдет! И ночью она его беспокоила. Ему все мерещились ее глаза, то прищуренные, то широко раскрытые, с их настойчивым, прямо на устремленным взором, - и эти неподвижные черты с их властительным выражением...
На следующее утро он опять почему-то все ожидал Купфера;
чуть-чуть было не написал ему письма... а впрочем, ничего не делал... все больше расхаживал по своему кабинету. Он ни одно мгновенье не допускал к себе даже мысли, что пойдет на этот глупый "рандеву"... и в половине четвертого часа, после торопливо проглоченного обеда, внезапно надев шинель и нахлобучив шапку, украдкой от тетки выскочил на улицу и отправился на Тверской бульвар.
7
Аратов застал на нем немного прохожих. Погода стояла сырая и довольно холодная. Он старался не размышлять о том, что делал, заставлял себя обращать внимание на все попадавшиеся предметы и как бы уверял себя, что и он так же вышел погулять, как и те прохожие... Вчерашнее письмо находилось у него в боковом кармане, и он постоянно чувствовал его присутствие. Он прошелся раза два по бульвару, зорко вглядываясь в каждую подходившую к нему женскую фигуру - и сердце его билось, билось... Он почувствовал усталость и присел на лавочку. И вдруг ему пришло в голову: "Ну, а если это письмо написано не ею, а кем-нибудь другим, другой женщиной?" По-настоящему, это для него должно было быть все едино... и, однако же, он должен был самому себе признаться, что этого он не желал. "Уж очень было бы глупо, подумалось ему, - еще глупей того!" Нервное беспокойство начинало овладевать им; он стал зябнуть - не извне, а изнутри. Он несколько раз вынул часы из кармана жилета, глядел на циферблат, клал их обратно и всякий раз забывал, сколько оставалось минут до пяти часов. Ему казалось, что все мимо идущие как-то особенно, с каким-то насмешливым удивлением и любопытством оглядывали его. Дрянная собачонка подбежала, понюхала его ноги и стала вертеть хвостом. Он сердито на нее замахнулся. Больше всех надоедал ему фабричный мальчик, в затрапезном халате, который уселся на скамье, по той стороне бульвара - и то посвистывая, то почесываясь и болтая ногами в громадных прорванных сапогах то и дело посматривал на него. "Ведь вот, - думал Аратов, - хозяин наверное его ждет - а он тут, лентяй, баклуши бьет..."
Но в это самое мгновенье ему почудилось, что кто-то подошел и близко стал сзади его... чем-то теплым повеяло оттуда...
Он оглянулся... Она!
Он тотчас узнал ее, хотя густая темно-синяя вуаль закрывала ее черты. Он мгновенно вскочил со скамьи - да так и остался и слова не мог промолвить. Она тоже молчала. Он чувствовал большое смущение... но и ее смущенье было не меньше: Аратов даже сквозь вуаль
194
не мог не заметить, как мертвенно она побледнела. Однако она заговорила первая.
- Спасибо, - начала она прерывистым голосом, - спасибо, что пришли. Я не надеялась... - Она слегка отвернулась и пошла по бульвару. Аратов отправился вслед за нею.
- Вы, может быть, меня осудили, - продолжала она, не оборачивая головы. - Действительно, мой поступок очень странен... Но я много слышала о вас... да нет! Я... не по этой причине... Если б вы знали... Я так много хотела вам сказать, Боже мой! Но как это сделать... Как это сделать!
Аратов шел с ней рядом, немного позади. Он не видел ее лица; он видел только ее шляпу да часть вуали... да длинную, черную, уже поношенную мантилью. Вся его досада и на нее и на себя вдруг к нему вернулась; все смешное, все нелепое этого свиданья, этих объяснений между совершенно незнакомыми людьми, на публичном бульваре, предстало ему вдруг.
- Я явился на ваше приглашение, - начал он в свою очередь, - явился, милостивая государыня (ее плеча тихонько дрогнули - она свернула на боковую дорожку - он последовал за ней), для того только, чтобы разъяснить, чтобы узнать, вследствие какого странного недоразумения вам было угодно обратиться ко мне, человеку вам чужому, который... который потому только и догадался, как вы выразились в вашем письме - что писали ему именно вы... потому догадался, что вам, в течение того литературного утра, захотелось высказать ему слишком... слишком явное внимание!
Вся эта небольшая речь была произнесена Аратовым тем, хоть и звонким, но нетвердым голосом, каким очень еще молодые люди отвечают на экзамене по предмету, к которому они хорошо приготовились... Он сердился; он гневался... Этот-то самый гнев и развязал его в обыкновенное время не очень свободный язык.
