Контузия - Зофья Быстшицкая

и они могли не помнить о минувших восторгах, поскольку это было уже прошлым, иллюзорной игрой воображения, от которого они теперь могли с полной готовностью отречься —

наверное, в этой лжи они были честны, но таково уж наше право на право идти вперед —

и вот настали ранние рассветы, когда они избрали только себя, рассветы, не ограниченные одной телесной скрепой, а любопытством к новому дню на земле и на небе, когда стоишь вдвоем и достаточно тебе чьей-то близости — и ничего больше не надо, лишь бы взгляд был изумлен пробуждающейся жизнью —

рождением зари, потому что это свет надежды плывущих к ним часов —

бывают моменты обособленности двоих, всегда первые, ни с чем не сравнимые по этому благодетельному забытью —

и нечего издеваться над словом забытье, хотя начало нашего века свело его до иронии над дешевкой — для нас, для наших дней, стесняющихся всякой искренности —

людей, одаренных такой милостью судьбы, не задевает автоирония, поскольку для них все замкнуто в трех измерениях познания друг друга, в той кубатуре, которую они отвели себе —

люди, отмеченные этой милостью, нечувствительны к издевке, так как способность воспринимать кого-то, кроме себя, у них мизерная —

великие открытия — дело случая, так всегда было, а они становятся гениями, которые наткнулись друг на друга и совместно открывают новые законы в своей вселенной —

это ученые, не признающие чужого опыта; любовь — мудрость мгновения, которой делятся честно, потому что во время этого первого, всегда первого урока неразумность не имеет к ним доступа —

любовь — это справедливость высшей инстанции, каждый из них знает, что она была ему положена в плохо управляемом существовании, которое длилось перед их совместной к ней апелляции —

никто не знает ничего о двоих, потому что их время герметично для тех, кто готов вторгаться к ним, плотное и звуконепроницаемое, чтобы никакие помехи не проникали снаружи —

поэтому я пишу о той женщине, потому что ничего из своего нового состояния она мне дать не могла — и поэтому я знаю о ней все:

что время обратилось к ней анфиладой будущего

что оно перепрыгнуло годы, чтобы проявиться в виде беспрерывного познания

что время сделало магический знак, чтобы она вновь стала молодой

что время ухитрилось сделать так, что все стало неважным, хотя до этого оно лежало между ними пропастью

время было их союзником, так как соизволило остановиться, чтобы пульсом своего хода не спугнуть их сосредоточенности —

ведь в их распоряжении было всего лишь несколько недель для себя, так что, хотя мир остановился, им надо было спешить —

а так как они до сих пор уже много растранжирили в незрелом расточительстве, то теперь решили крепко держаться за руки, чтобы ничего не утратить —

и старались превращать в праздник каждое мгновение, благодарные ему за то, что оно наступило, что оно длится, что снизошло к ним, что оказалось на стороне их поздней, слишком трогательной и немножко смешной любви —

они же хотели быть сентиментальными до погружения во мрак, до боли сердца, до смертного страха —

они не могли быть смешными, так как относились к своей взаимности без усмешки —

они любили не слишком поздно, потому что каждая любовь приходит в нужное время —

для нее и для него пришел период цветения, и они сделались неуязвимыми для всевозможных коварств изменчивой природы —

да, для каждой любви всегда подходящее время, независимо от возрастной кривой, — и поэтому я пишу эти слова —

ведь я же знаю, что книгу эту будут читать и люди, которые слишком долго ждут, которые утратили надежду —

пусть и к ним придет то, о чем я пишу, такая вот неизвестная любовь, но я знаю, что она пришла и принесла с собой смелость. Единственное, что я о ней знаю. Этого мало, и это все. А остальное — не мое молчание, а сохранение той тайны.

И вот, идя туда, на ту улицу, я осталась с нею, я несла ее в себе, уже другую, в новой деформации трагедии, в близкой мне теперь сути людских судеб; и почему только я согласилась на этот лишний камень к моему грузу, чувствуя, как он разрастается, давит меня и калечит? Сейчас я думаю, что и такой вот бывает самозащита. Вовсе не потому, что я, раненная своим несчастьем, могла чуточку заглушить приступы своего воображения, хотя бы на время следования через город. Это была бы неправда, может быть и лестная для меня, но нечестная по отношению к читателю этих записок. Я не отделялась от себя, а вдобавок ко всему остальному обстоятельно заполнила в себе место тревоги, которое доселе билось только в одной тональности, не преступая границы моего физического «я». А вот теперь еще и извне, так что действовали две противоположные силы, а в таком случае, как мудро гласит физика, их кинетическая энергия должна редуцироваться. Так что во мне произошел частичный спад этого давления, и, когда я так шла, я была как будто более готова принять новый удар и покорно смириться с мыслью, которая пришла мне в голову в первой фазе разговора с пани Анитой, когда я еще была сильнее, встретив свое бедствие тверже, чем она, счастливица с безмятежного острова.

Я опоздала, в субботу этот магазин закрывают раньше, персонал покинул свои зловещие места, уйдя в беззаботные занятия в канун беззаботного воскресенья. Так я прокомментировала это про себя, разочарованно стоя перед витриной, где лежали различные предметы, назначения которых я не понимала. Экспонаты техники, стыдливо замалчиваемой в показателях роста продукции, — приспособления из металла, резины и каких-то губчато-пористых деталей, которые внешностью и конструкцией должны имитировать тело. Отчлененное тело, которое люди в тщете своей хотят как-то дополнить, ограждаясь от уродства, от чужих взоров.

Увидела я и эту псевдогрушу, грушу гипертрофированного размера из кошмарного сна, из сюрреалистического видения, грушу телесного цвета, псевдогрудь из псевдомышц, которую кто-то, но обязательно женщина, может, не испытывая ужаса, присвоить себе.

Я разглядела ее обстоятельно, довольно долго стояла там, а потом двинулась в обратный путь, чувствуя себя почти спокойной. Не знаю, какие биохимические процессы произошли во мне, что там глаза передали клеточкам мозга, а мозг — нервам и кровяным шарикам, кровь — работающему сердцу, этому насосу, который от любого шлепка сбивается с ритма. Вероятно, глядя, я не хотела вникать. Потому и отошла от витрины, ничего в себе в первом приплыве эмоций не отметив. А потом, в конце длительного перехода, предстал фестиваль иного искусства, столь же подозрительного и ненастоящего, но, как и то, необходимого нам после того, как удовлетворены простейшие функции. Я вошла