Дельцы.Том I. Книги I-III - Петр Дмитриевич Боборыкин
— Такъ-то такъ, почтеннѣйшій Иларіонъ Семенычъ, по все-таки желательно обставить дѣло посолиднѣе. Я вѣдь, батюшка, право, дуракъ-дуракомъ, когда нужно пускать въ ходъ разныя мины. Вы пишете и знаете разныхъ тузовъ. Вотъ Павелъ Михайловичъ тоже человѣкъ передовой, пріятно было бы послушать: какъ вы на наше земское хозяйство смотрите?
Борщовъ сидѣлъ съ опущенною головой. Ему что-то-неловко дѣлалось отъ оборота, который получалъ разговоръ.
— Мы съ господиномъ Борщовымъ, — возгласилъ Малявскій: — находимся въ разныхъ лагеряхъ. Онъ проповѣдуетъ фритредерскіе принципы, а я стою за охраненіе отечественной промышленности.
— Растяжимое слово, — откликнулся, не поднимая головы, Борщовъ.
— Менѣе растяжимое, — окрысился Малявскій: — чѣмъ принципы свободной торговли. Вотъ возьмите вы Ивана Ивановича. Онъ представитель цѣлаго земства. Изъ-за чего онъ бьется? Изъ-за того, чтобы отстоять линію, которая нужна для мѣстныхъ промышленниковъ. Ни для чего больше. Всѣ эти мѣстные промышленники погибнутъ во цвѣтѣ лѣтъ, если мы станемъ предаваться теоретическимъ мечтаніямъ. Пора, Иванъ Иванычъ, стать па свои ноги. Вы это прекрасно понимаете, потому что вы обломокъ земскаго кряжа. Мы дѣлаемъ русское дѣло, и никакіе лже-радикалы намъ не указъ!
Ерофѣевъ насасывалъ свою трубку и поглядывалъ, сидя бочкомъ, на обоихъ своихъ гостей.
— Что скажете на это, батюшка? — спросилъ онъ улыбаясь Борщова.
— Да ничего не скажу, Иванъ Иванычъ. Вѣдь вы пріѣхали сюда не для препирательствъ…
— Совершенно вѣрно, — заговорилъ Малявскій: — и меня даже удивляетъ, какъ такой бытовой, практическій человѣкъ можетъ интересоваться тѣмъ, что всѣмъ намъ здѣсь набило оскомину. Довольно всякой печатной и устной болтовни. И вамъ прямо про себя скажу, если я что-нибудь и печатаю, то ужь, конечно, не изъ-за удовольствія теоретическихъ споровъ. Я смотрю на газету, какъ на средство привлечь извѣстныя силы къ тому, что я защищаю. Я заявляю о себѣ кому слѣдуетъ.
— Дѣлаете себѣ рекламу, — подсказалъ Борщовъ.
— Да, рекламу! Какже иначе? Вся публицистика сводится къ этому. Пора, наконецъ, понять, что интересы страны стоятъ на первомъ планѣ. Они должны руководить мнѣніями, а не наоборотъ. У васъ, у цѣлой группы людей есть извѣстные интересы. Мы защищаемъ ихъ всякими путями.
— Даже всякими? — повторилъ Борщовъ.
— Да-съ, всякими! И я думаю, что въ этой борьбѣ теоретики не заслуживаютъ ни малѣйшаго снисхожденія. Спрашиваю я васъ: что они теряютъ, чѣмъ они рискуютъ, съ чьимъ благосостояніемъ солидарны они? Своими чистоголовными утопіями они поддерживаютъ только умничанье чиновниковъ. Имъ кажется, что они ужасно либеральны, а на повѣрку-то выходитъ, что ими пользуются, какъ запѣвалами, наши доморощенные Тюрго, чтобы поднимать кредитъ своихъ вздорныхъ бюрократическихъ мѣропріятій, идущихъ въ разрѣзъ съ интересами цѣлой страны.
Малявскій, проговоря всю эту тираду, всталъ, застегнулъ свой двубортный сюртукъ и взялся за шляпу.
— Что-же это вы, батюшка! — вскричалъ Ерофѣевъ, удерживая его.
— Мнѣ пора, — отвѣтилъ Малявскій, улыбаясь особою гримасой.
— Ау меня только немножко стало въ мысляхъ проясняться.
— Во многоглаголаніи нѣсть спасенія. О дѣлѣ мьь поговоримъ въ другой разъ, а обращать вашего гостя въ. вѣру истинную я не желаю!
Малявскій раскланялся съ Борщовымъ короткимъ кивкомъ головы и шумно вышелъ. Ерофѣевъ проводилъ его-до корридора, откуда еще цѣлую минуту раздавался въ ушахъ Борщова рѣжущій звукъ его голоса.
Вернувшись въ нумеръ, земецъ подошелъ къ Борщову, взялъ его за обѣ руки и улыбнулся совершенно иначе, чѣмъ онъ улыбался при Малявскомъ.
— Батюшка, Павелъ Михайловичъ, — заговорилъ онъ. добродушно и весело: — вы не пожелали вступать въ препирательство съ этимъ петербургскимъ хлыщемъ.
— А вы раскусили, что онъ хлыщъ?
— Еще-бы. Особая, батенька, народилась порода вотъ такихъ мусьяковъ. И вѣдь что всего досаднѣе: безъ нихъ нынче не обойдешься. Вѣдь вы подите-ка, раскусите его… Въ немъ все подвохи сидятъ, и на мякинѣ его не проведешь.
— Нѣтъ, не проведешь, — повторилъ Борщовъ.
— И вотъ помню, лѣтъ десять тому назадъ объ этакихъ мусьякахъ и слуху не было. Онъ, батюшка, знаетъ, гдѣ раки зимуютъ. Посмотрите-ка: всѣ тузы къ нему обращаются, чуть что-нибудь надо публикѣ представить въ приличномъ мундирѣ. И каждая статейка ему: сторицею отдается.
— Онъ хочетъ писать по вашему дѣлу?
— Обѣщалъ, да меня, признаюсь вамъ, смущеніе беретъ. Вѣдь я уже вамъ говорилъ, что здѣсь, въ Питерѣ, совсѣмъ одурѣлъ…
— Полноте, Иванъ Иванычъ, — прервалъ его Борщовъ: — васъ тоже вѣдь на мякинѣ не проведешь. Вы прекрасно понимаете всѣхъ этихъ господъ.
— Быть можетъ, и раскусываю понемножечку, да толку въ этомъ мало. Просто становится противно, когда вспомнишь, какъ мы тамъ, у себя, въ губерніи-то лясы точимъ и думаемъ, что довольно намъ что-нибуть пожелать, и все пойдетъ, какъ по писанному. Вотъ мы и толковали цѣлыхъ почти два года. Я, грѣшный человѣкъ, самъ размечтался: писалъ проектъ, рѣчи произносилъ на собраніяхъ и сюда въ газеты присылалъ всякія замѣтки. Одно слово: на всѣхъ парахъ шли. Весной собрался я въ Питеръ и переписывался съ ѳнараломъ Саламатовымъ. Знаете его?
— Видалъ.
— Ну, что скажете*?
— По части обработыванія своихъ дѣлишекъ мастеръ первой руки!
— Крупенъ, что и говорить. Вотъ этотъ мусьякъ-то теперь у него въ адъютантахъ состоитъ. Ему съ Саламатовымъ куда-же тягаться. Со мной енаралъ все за панибрата норовитъ и даже въ этакую чувствительность впадаетъ: готовъ, говоритъ, стоять за земское дѣло, ибо-де я не чиновникъ какой-нибудь, а въ душѣ своей земецъ наипаче всего.
— И вы этому вѣрите?
— Къ нимъ развѣ можно въ душу залѣзть? Ужь гдѣ ему съ такимъ жиромъ стоять за земское дѣло. Такъ все это больше для форсу говорится. Я, извѣстно, помалчиваю. Вчера заѣхалъ я къ енаралу въ первый разъ. Толковать пространно нельзя было. Только онъ мнѣ одну загвоздку запустилъ…
— Какую это? — спросилъ оживленнѣе Борщовъ
— Бы, говоритъ, пастоящую-то минуту пропустили, такъ теперь одной публицистикой не выѣдешь. Какъ этэ разумѣть, батюшка?
— Я полагаю, что разумѣть слѣдуетъ въ самомъ реальномъ смыслѣ.
— То-есть, на счетъ презрѣннаго метала, что-ли?
— Вѣроятно.
— И мнѣ такъ показалось.
— А вы какъ насчетъ этого?
— Нищъ и убогъ! Разумѣется, есть кое-какія деньжонки для необходимыхъ расходовъ, но такъ, чтобы кушъ былъ отъ цѣлаго обчества, ни Боже мой!
— Да, я думаю, — спросилъ Борщовъ — вамъ и противно было-бы…
— Помилуйте, батюшка Павелъ Михайловичъ: дѣло, сами знаете, чистое, мало-мальски грамотный человѣкъ уразумѣетъ, что вести линію по другому пути пряное мошенничество. Вотъ меня Саламатовъ-то на эту удочку и поймалъ больше. Онъ съ перваго слова, когда я съ нимъ началъ переписываться, вошелъ въ самую суть и такъ душевно отвѣчалъ мнѣ, что я, признаюсь, совсѣмъ размякъ.
— Вѣроятно, ему въ это время нужно было поддержать вашу линію?
— Вотъ это мы разглядимъ. Ужь вы меня, Павелъ Михайловичъ, не оставьте. Съ вами я только и умѣю говорить нараспашку. Вы сами-то по этимъ дѣламъ ие
