Сергей Юрьенен - Дочь генерального секретаря
- Амюзе ву бьен!**
* Говно (исп.)
** Приятных развлечений! (фр.)
Насвистывая, он сбежал в метро и скрылся за дверьми.
- Конечно, - сказал Мигель. - Телевизор у них цветной. Ни в чем себе не отказывают. Но ничего, вот будет ребенок, узнают...
Плечом к плечу мы двинулись, я - с острым чувством нарушителя табу. Никто не знал, что перед выдачей зарубежного паспорта у меня отобрали подписку - избегать, среди прочего, сомнительных мест.
- Может быть, по пиву для начала?
Мигель сверкнул глазами:
- Vamos!
Мы вклинились в толпу. Месье, застегнутые на все пуговицы и с отсутствующим видом. Морячки в беретах с красными помпонами. Из-за занавески с гоготом вывалилась группа пожилых американцев фермерского вида - в обнимку с женами. Просияв набриолиненной прической, зазывала схватил Мигеля за рукав.
- Прими руку.
- Месье, не пожалеете, - совал тот контрамарку, пока не согнулся от того, что локоть бригадира въехал под ложечку.
В проулке красавица-мулатка упиралась в стену лопатками и ногой. Мигель покосился на мускул бедра.
- Вроде ничего.
- Мужик же, - прыснул Мустафа.
- Не понял?
- Травести, ну? Марикон.
Мигель оглянулся:
- У него же эти...
- Парафиновые наколол.
- Да ну?
- Говорю тебе.
- Х-ха... А под юбкой тогда у нее что?
- Как у тебя и меня.
Мигель плюнул под ноги:
- Х-ходер.
Справа открылись витрины в зал игральных автоматов. Васко свернул вовнутрь и, ухватив-шись за первые же обрезиненные рукоятки, погнал по экрану гоночную машину. Мигель покрутил головой, мол, пацан... Реакция, однако, у пацана была, и в ожидании, когда он разобьется, мы закурили. Васко не разбился, но перешел к другому автомату. Докурив, мы, как это принято в Париже, затоптали окурки на мраморном полу.
- Не надоело? Эй, Васко?
Васко не обернулся:
- Охота поиграть...
- Мы что, играть сюда пришли?
- Ладно, - сказал Мигель.
- Как это "ладно"? Сейчас найдем тебе по возрасту. Или мамаш предпочитаешь? Нет, ты скажи ему. Он всю получку спустит.
- Если хочется, - бормотал Васко, сбивая одну советскую ракету за другой.
Мустафа выругался по-арабски и вышел.
- Так что, Васко, до понедельника?
- Ага.
- Ну давай, - и мы похлопали коллегу, ведущего прицельный огонь.
Мустафа ждал у витрины, за которой прокручивался ширпотреб: зажигалки, пугачи, штампованные часы, пластмассовый паук, слепок женских грудей, сплющенные целлофановой упаковкой резиновые маски с разинутыми красными ртами. Проплыл здоровенный огурец, темно-зеленый и в бородавках.
- Х-ходер... - Мигель сплюнул под витрину. - Знаешь, почему он с нами не пошел?
- Пацан потому что, - ответил Мустафа. - Е... он пошел. Его самого еще е...
- У него девчонка завелась.
- У Васко?
- Ну. Тоже португалка.
- Ну и держался б с ней за ручки. Чего он с нами-то пошел?
- А поругался. Они знаешь какие, португалки? О, - Мигель выпятил губу. - Еще серьезней, чем, Алехандро, наши с тобой испанки. У тебя с твоей до свадьбы было?
На мгновение я вспомнил Москву.
- А у тебя?
- Ха, - ухмыльнулся бригадир. - Если б было, я еще подумал бы, брать мне ее или нет.
- Тем и заманивают, - сказал Мустафа. - Когда поймешь, что ничего там нет, уже, брат, поздно...
- Но ты-то от своей сбежал.
- Да уж "сбежал". Два раза в месяц деньги ей перевожу.
Мы не заметили, как миновали пляс Бланш и спустились на пляс Клиши. Где спохватились, но было поздно. Секс кончился, на нас смотрели обычные дома.
Мигель отвернул рукав.
- Наверное, пора.
- Чего?
- Да как-то оно...
- Ты обожди. Тут место одно есть. "Абатуар"* называется. Очередь, правда, отстоять, но только пятьдесят франков.
* "Бойня" (фр.)
- За что?
- Не за ночь, конечно.
- Да, - признал Мигель. - Недорого.
- Дешевле только подрочить.
- Нет, - возразил я. - В Венсенском лесу за двадцать франков могут отсосать.
- Откуда ты знаешь?
- Писатель один сказал.
- Русский, наверно?
- Ну.
- Я не писатель и не русский, - ответил старик-марокканец. - Могу позволить себе и абатуар. Так как?
- Я вот что думаю, - сказал Мигель. - Что Алехандро хорошо, сел в метро и прямо до Бельвиля. А нам с тобой до Сен-Лазара, там поезд ждать, да по Версалю полгорода пешком. Может, поехали? На пару будет веселей.
- Ты развеселишь, - иронически бросил старик.
- Все не одному.
- А потом? Ты в семью, а я?
- Ко мне зайдем, посидим.
- А потом?
- Потом, потом - заладил! Потом воскресенье будет.
- Не люблю я воскресений, - упирался Мустафа. - Я как сейчас люблю. Когда кажется, что что-то еще будет...
Так мы стояли, глядя на пар, который срывался из решеток над станцией Клиши, а потом я пригласил их в кафе. И мы постояли еще, но в тепле и с пивом на медной стойке. Перед тем, как отправиться на Пигаль, мы оттерли бензином руки, но белая кайма под ногтями была уже несмываема, и я прятал руку от бармена. Потом я утер усы и вытащил конверт. Мигель перехватил запястье, я вырвался:
- Брось, я приглашал.
Разодрал конверт и вынул сотню. Потом собрал бумажки сдачи, взял блюдечко с мелочью и ссыпал в карман своей куртки. На прощанье Мустафа положил в него франк, который бармен смахнул: "Мерси!" - и перевернул это блюдечко из старинной темно-зеленой пластмассы с адресом на донышке и этим словом, отштампованным на сердце: Paris.
- Ладно, поехали, - сказал Мустафа.
- И деньги целы будут. Еще спасибо скажешь.
- При чем тут деньги? Просто никто мне не понравился. В следующую субботу вернемся, - сказал мне Мустафа, - тогда я тебе покажу.
- Ладно.
- Знаешь, какой я в молодости был? О! Я дерево однажды вые... Не веришь?
- Верю, - сказал я, не представляя, какие деревья могли быть в его пустыне.
- Конечно, я не тот, что в молодости, но... А еще лучше - знаешь? На Сен-Дени съездим. Ты был на Сен-Дени? О-о... Знаешь, там какие? Не то, что здесь.
- Здесь тоже неплохие, - сказал Мигель.
- Да ну, мариконы одни!
Мы допили, вышли и спустились в метро, где бригадир сказал:
- Не опаздывай в понедельник.
- Где ты был так долго?
- С ребятами прошелся.
- С какими?
- С сотрудниками.
- На Пигали, наверное, были.
- Точно.
- Надеюсь, ты шутишь?
- Успокойся, шери. Все о'кей. Мы просто прошлись по полям Елисейским. Примем душ?
Но Инеc была не в настроении. В душе я уснул.
Звонок раздается утром, когда еще темно. Пол ледяной. Я сажусь на корточки и беру трубку, левой рукой одновременно защищая яйца.
Это Палома, сестра Инеc. Из кафе напротив своей типографии. Кончает за "гинесом"* ночную смену. Сегодня, говорит Палома, она испытала самый сильный шок в своей жизни.
- В связи?
- А ты не знаешь?
- Нет.
- Ну, будет сюрприз. Нет, как ты мог?
Она бросает трубку.
* Ирландское темное пиво.
Сияло солнце, но газоны в парке Buttes Chamont не таяли. Мы выдыхали чистый пар. Несмотря на перекуры, в конце концов околели и пошли домой. Перед книжной лавкой на рю Боливар выставлен стенд с воскресной прессой.
Вдруг Анастасия вырывается из рук.
- Это папа! Это папа!
Я повернулся - и подошвы как примерзли. Справа в широкополой шляпе был Джеральдин Чаплин, ниже Артур Кестлер с сигарой, а по центру рисованый портрет романтического красавца, пришибленного мировой скорбью. ЭКСКЛЮЗИВ шло над портретом - СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ТРИДЦАТИ ЛЕТ ВЫБРАЛ СВОБОДУ ВО ФРАНЦИИ.
Почему же "советский"?
Я выдернул газету, развернул. Обрамлен был красавец текстом своего интервью, которое, обрываясь, продолжалось на третьей странице между снимками серьезного юноши и хохочущего Солженицына с всклокоченной бородой. Мэтр, так сказать, и ученик...
- Наконец-то напечатали, - сказала Инеc. - Теперь ты защищен гласностью. Дай мне сигарету.
На углу я остановился.
- Мне надо выпить.
В кафе размотали свои шарфы. Подошел гарсон. Он посмотрел на меня, а я на Инеc, которая и заказала - апельсиновый сок, свежевыжатый, льда не надо и два кофе.
- И ан кальва, - добавил я.
Инеc посмотрела на меня и перевела:
- И рюмку кальвадоса.
* * *
Оружие в доме было. Еще в первый наш день в Бельвиле я нашел топор. Он лежал на кухне под раковиной, где темно и сыро. Защитившись гласностью, я выволок его, вытер тряпками, отскреб наждачной бумагой и взял с собой в постель.
- Не впадай в паранойю.
- Кто впадает?
Сверху мы навалили пальто, так что мне было тепло - исключая руку с топором, который лежал на полу. Когда лестница за дверью начинала скрипеть, пальцы сами сжимались у топора на горле. В перерыве между тревогами я отпустил его, чтобы согреть руку у нее под мышкой.
- Неужели ты способен зарубить человека?
Я не ответил.
- Это ужасно, - сказала Инеc. - Не знаю, как я буду с тобой жить. Запад проявляет тебя с неожиданной стороны.
- Зато проявляет. А то так бы и остался невидимкой. Как все.
- Не знаю, не знаю...
Я закрыл глаза. Я почувствовал, как из меня выходит прежний образ. Испаряется вместе с дыханием. Мне его стало жалко, я всхлипнул. Она повернулась и обняла меня. Груди у нее были влажны от пота.
