Йалка - Марина Чуфистова
– Я давно живу, – сказал Медвог. – И видел всякое.
Я глянул на помощницу, которая все так же смотрела в телефон.
– И она тоже, – добавил он.
Я еще раз вздохнул, сердце колотилось, руки потели, поэтому я завернул маску в салфетки и положил на стол. Посмотрел на Медвога. И… ничего не увидел. А что, собственно, я вижу обычно? Какие-то образы, иногда картинки, иногда цвета, иногда слышу чувства. Если они очень сильные, я начинаю сам чувствовать их. Так было с Лелей…
Я смотрел на Медвога. И ничего не чувствовал. Казалось, он меня читает, а не я. Я сосредоточился. И ничего. Все пропало? Я больше не нуоли?
– Тебе пора смириться, – сказал Медвог.
– С тем, что я неудачник?
– С тем, что ты нуоли.
– Легко вам говорить.
– Ты так думаешь? – улыбнулся Медвог.
И я увидел маленького кудрявого мальчика на руках плачущей женщины.
– Моего отца выгнали из театра, из страны не выпустили, – сказал Медвог. – Он повесился на бельевой веревке в ванной. В нашей коммуналке.
Я больше ничего не увидел. Да и не хотел. Я подумал о родителях, которым можно теперь не носить маски. Они никакие не реакционеры и никогда не говорили о масках как о чем-то, ущемляющем их права. Кажется, дед застал времена, когда деревянные маски сжигали на площадях, но это было недолго и без резонанса. Никакого мирового пламени.
– Изоляция – не выход, – проговорил Медвог и хлопнул меня по плечу. – Гордись тем, кто ты есть.
Он еще говорил о том, что мне надо чаще выступать на сцене. Не пытаться шутить универсальные шутки. В конце концов, во мне видят прежде всего нуоли, а не комика. Медвог пожелал мне удачи, я надел маску и вышел. Оказалось, прошло всего полчаса. А я столько всего подумал.
Когда беседу прошли все, была почти полночь. Уставшие и задумчивые, мы брели по улице в поисках какого-нибудь бара, куда можно сесть вдесятером. Ближайшие оказались переполнены. Я зачем-то позвонил Мише. И он позвал нас к себе. Натали там не было. Миша сказал, работает. И я вспомнил, что должен был отправиться к ней на консультацию по профессиям. Наверняка она спит. Или скоро придет к Мише. Я решил не писать и не звонить.
Миша с удовольствием взял на себя роль радушного хозяина. Дамам предложил вино, а сам с парнями пил принесенную нами текилу. Кажется, заказали еще пиццу. Наверное, было весело. Я говорил, я шутил, я смеялся, но не чувствовал веселья. Никто его не чувствовал. Хотелось побыть в тишине. Поставить все на паузу. В конце концов, жизнь не обязана все время стремиться вперед, быстрее, больше, еще дальше.
Около двух все стали расходиться. Матвей предложил проводить Настю. Вообще-то, лучше б это был я. Но Миша разрешил мне остаться на диване в гостиной. И я остался. Скрип чистого паркета под ногами шептал мне сквозь смех и разговоры весь вечер. Пока все фальшиво веселились, я тихонько скрипел в ответ. Знаю, я жалок. И идти мне было некуда. Элина меня опять не пустит. А Толик наверняка еще работает.
Миша бросил мне подушку и простыни и пожелал спокойной ночи. Я не спросил о Натали. Забыл или не захотел. Снял маску, прикрыл ее влажными салфетками и лег. Почему еще не придумали облегченный кейс для маски? Который можно свернуть в трубочку, взять с собой. Надо погуглить: может, уже есть. А если нет, то обязательно нужно изобрести. Утром займусь.
Я долго смотрел в панорамное окно на левый берег Дона. Там что-то точно происходило, но звуки субботней ночи не проникали внутрь. Хорошие стеклопакеты.
Я просыпался каждый час и смотрел на телефон. От Элины ни одного сообщения. Как и от Натали. Может, она тоже забыла про консультацию? Тогда почему она не здесь? И почему здесь я?
Утром я старался как можно тише сложить постель, умыться, одеться и выйти. Чего я боялся? Что вернется Натали, что Миша забыл о том, что оставил меня, и испугается, что мне так нравится его квартира, что хочется продать душу, если она есть у нуоли. Но чего я не учел, это сложной двери. Только я взялся за ручку, на ней загорелись полоски голубого цвета и цифры. В прошлый раз, когда я убегал, она не была заперта. Я понял, что не выйду, вернулся в гостиную и стал ждать, когда Миша проснется.
Было десять, а Миша все не просыпался. Мой живот урчал. Чтобы отвлечься, написал родителям. Отец сразу перезвонил. Сказал, что мама уже легла, а сам он пил кофе и смотрел телевизор.
– Знал бы ты, какой тут кофе!
Что? Мой отец чем-то восхищается? Родители никогда не понимали модного кофейного движения и покупали самый дешевый растертый в порошок или в муку, оставшийся на складах еще со времен бразильских сериалов. С каждым годом все сложнее было отыскать этот мерзкий кофе. И мама раз в месяц ездила на рынок, отыскивала ряд с чаями и специями, покупала там за очень дешево три банки и, довольная выгодной покупкой, пила целый месяц самый отвратительный кофе в мире. В детстве я не знал, что он отвратительный. Думал, что весь кофе такой. А на Алеутских островах родителям пришлось попробовать нормальный кофе. Тащить с собой еще и кофе мама уже не стала.
За этой болтовней о кофе и погоде я не заметил, как прошло полтора часа. Мы никогда не говорили с отцом дольше пятнадцати минут. Даже когда я проснулся после вина Сереги и ничего не помнил, он только и сказал, что лучше быть поосторожнее с алкоголем. А тут он говорил о том, как переставил барбекю на заднем дворе, чтобы он не дымил в сторону дома. Как расчертил небольшой огородик. Как плавал на рыболовецкой лодке за палтусом, пока мама ходила в православную церковь в Уналашке.
– Закончится адаптация в следующем месяце, – сказал отец, – устроюсь в Датч-Харбор. Матросом.
– А ты не староват для этого?
– Сынок, я только жить начал.
Серьезно? А что было предыдущие сорок пять лет? Что это было?
– Маме Сергей звонил.
– Серега?
– Просил контакт Эльвиры.
– Кого?
– Менеджера по программе…
– Ему-то зачем?
– Ну, каждый имеет право начать новую жизнь.
– Серега?
– Сынок, у тебя что-то с ушами? Сергей – хороший токарь. Тут работа есть.
Отец взял с меня обещание приехать на Новый год, а лучше на католическое Рождество, потому
