Бумажные летчики - Турбьерн Оппедал
На следующее утро мне позвонили насчет Лакуна. Еще до того, как полицейский рассказал, что произошло, я подумал о наточенной косе.
198. Словарь путешественника: счастье. Состояние самореализации и длящееся чувство осмысленности, доступное для всех, кроме тебя.
199. Открытка на столе – к ней прикасались чужие пальцы, на ней невидимая надпись, которую я не могу разобрать. Не твоя вина, гласит она. Мы перемещаемся по жизни внутри сети, образованной нашими генами, наследственностью и средой. Мы можем двигаться лишь постольку, поскольку позволяет сеть.
И все? Неужели я лишь предзаписанная мелодия, музыкальная шкатулка, которая проигрывает родительскую спираль ДНК? Но разве это не значит, что процесс обратим? Ручку шкатулки можно вращать в другую сторону, отыграть назад все, что было потеряно, все упущенные шансы? Все там, закодировано в тебе, в виде выступов и бороздок под кожей.
200. На предпоследней открытке стоит датский почтовый штемпель.
Как-то раз мама навещала меня в моем студенческом жилище. Я открыл ей, и она спросила, есть ли у меня ножницы – ей понадобилось подстричь ногти. Я вручил ей кухонные ножницы, она села за стол и принялась за дело еще до того, как я поставил чайник. Пока я наблюдал, как мелкие обрезки ногтей разлетаются по полу, мне пришел в голову один вопрос. Ты могла бы простить себя за Лакуна?
Мама со стуком положила ножницы на стол. Почему я никак не оставлю ее в покое. Я в точности как отец, все время до нее докапываюсь.
Я тебе не враг, сказал я.
А ведешь себя как будто бы враг, ответила она.
Ты думаешь, я спросил, потому что мне нравится тебя мучить.
А почему ты продолжаешь спрашивать, если не веселья ради.
Потому что я не могу вынести твоего молчания.
Больше тебе не придется меня видеть, сказала она и ушла.
Восемь месяцев спустя я получил от нее эту открытку. «Я в отпуске на Борнхольме. Погода очень хорошая. Датчан поразительно трудно понимать. Кормят отлично, но я соскучилась по норвежскому цельнозерновому хлебу. Мама».
201. Словарь путешественника: вечерняя молитва пассажира.
Не все попытки оборачиваются неудачей.
Не все руины – навсегда.
Даже снег тает не окончательно;
Книжная полка из свинца, драгоценные отпечатки,
зажатые между тоннами обложек.
Запятнанные, помятые, обожженные пламенем,
истрепанные миллионами лет приливов и отливов.
Однако не уничтоженные. Идеи, не убитые ордами чужаков.
Нечитаемые, недоступные, но вечные.
Переплетчик, неуязвимый, как спаситель в своей лаборатории.
Ноги в сандалиях с грацией ступают по ледяной пустыне
из разбитого стекла.
Ни следа свинца в крови. Закалены, как их материал.
Не исчезнут, пока жив хоть один из рода homo sapiens.
Книги откроются для травы, ветра и звезд.
202. Ключ, холодный и гладкий, лежит в руке. Я стою на пороге дома на Трик Сан-Пауль и разглядываю дверной молоток. Он выполнен в форме рыбы, которая стучит в дверь хвостом.
Вокруг все как обычно. В переулках жужжат скутеры, в цветочных горшках дремлют кошки, кто-то жарит яйца у открытого окна. Не знаю, почему я никак не вставлю ключ в замок. Наверное, страшусь встречи с таким анахронизмом, как дело всей жизни. А может быть, мне неприятно получить в наследство незавершенный проект, неразрешенную загадку вместо денег. Вероятно, меня останавливает вид моего лица, парящего в отполированной латунной ручке как воздушный шар. Но скорее всего дело в ощущении, что я становлюсь моим собственным дядей – носителем холостяцких привычек, слегка старомодного вокабуляра и астматического смеха, который прокатывается по костям черепа, как круги по воде. Я снова вспоминаю мальтийского сокола, материал, из которого были сделаны сны. И который, появившись в пределах досягаемости, оказался дешевой подделкой.
Я стою перед дверью, смотрю на металлический молоток в виде рыбы, рука с ключом поднимается, рукав соскальзывает вниз, и становится видно шрам на запястье, мое единственное постоянное обязательство, секунда тишины – и я отворачиваюсь от двери и иду вниз по улице, быстро и не оглядываясь.
203. (Открытка, неразборчиво) Здание монастыря в итальянском стиле, с колокольней и черепицей, прямоугольным патио и лестницей на самом верху крыши – все целиком серое, будто присыпанное пеплом, а в середине – двадцать шесть одинаковых фигур в капюшонах, ходящих по бесконечному кругу вверх и вниз по лестнице. Начальная и конечная точки маршрута совпадают. На террасе слева внизу мы видим монаха в плаще с капюшоном, облокотившегося на стену и наблюдающего за ритуалом – не с целью контроля или участия, но с какой-то зачарованностью и (мнится тебе) нарастающим ужасом.
Но он научится.
Вслед за памятью
204. Здесь дядя работал девятнадцать лет.
Такой была его жизнь.
Так выглядел отпуск для моего отца.
Так выглядели сны Лакуна.
М хотела выглядеть так.
Я мечтал о жизни, полной приключений, хотя бы в воображении читателя.
Когда мама исчезла, она отправила только одну открытку.
Вот так она выглядела. На обороте было написано одно предложение:
«AVE FERRUM SPES UNICA»[11].
Ну ладно, раз уж она так говорит.
205. (Открытка, так и не написанная) Всего лишь небольшой холмик. Но издалека выглядит как целый город, ощетинившийся крестами, словно тысячами шпилей и телеантенн. Выросший посреди бесплодной земли. Когда ветер усиливается, раздается звон металла. Передвигаться здесь непросто. Узкие дорожки скользкие от инея. Но не останавливайся. Независимо от направления, падать будет недалеко. Кто-нибудь поймает тебя и забросит назад. Люди строили этот памятник в течение нескольких поколений. Год за годом воспоминания – кресты, портреты, иконы, четки – громоздились друг на друга, и в итоге образовали искусственный подлесок. Такой густой, что самые мелкие и самые нижние кресты никогда не видят солнечного света. Окруженные со всех сторон грудами надежд других людей, они становятся труднодосягаемыми, и потому их невозможно сохранить и невозможно заменить. Они падают на землю, зарастают травой и мхом и тихо сгнивают, не оставляя следа. Время на этом холме спрессовалось. Ржавое железо и трухлявое дерево стоят бок о бок с полированной сталью и лакированной фанерой. Какие-то шутники установили крест, сделанный из номерных знаков. Фигурка Христа болтается на гвозде, вбитом в левую ладонь. Взобравшись на вершину, можно увидеть, что эта мишура расползается во все стороны, словно какая-то внеземная растительность. Каждый предмет оставлен здесь в память о ком-то. Супруга. Супруг. Бабуля в деменции. Ребенок, умерший от туберкулеза. У каждого было свое лицо и свой размер обуви. Вот, к примеру, небольшой
