Бумажные летчики - Турбьерн Оппедал
206. Собираясь вытащить последнюю открытку, я вдруг понимаю, что мне нужно в туалет. Я встаю из-за стола. За каминной дверцей потрескивает пламя, вспениватель для молока в кофеварке шипит как рассерженная кобра. Звуки резкие, жесткие, они вспарывают мозг, как ножовка. Я стискиваю челюсти, вхожу в кабинку и запираю за собой дверь. Внутри светло, звуки и запахи кажутся приглушенными, а какая-то добрая душа поставила здесь ароматическую свечу с ароматом сосны – слава богу, не эвкалипта, музыка не проникает сквозь дверь, короткая передышка в холодной и угольно-черной —
Я закрываю глаза, вцепившись руками в эмалированную раковину. Реальность – это вопрос желания, бормочу я сквозь стиснутые зубы. Скоро будет новый поезд и новый город. Не помогает. Изнутри подкатывает волна тошноты, сплющивает меня, словно тюбик зубной пасты, поток черной свернувшейся слизи устремляется в слив.
Может быть, это и есть человек. Подтекающий из всех отверстий. Находящий себя в продолжении канализационной трубы.
Тело снова содрогается. Я знаю, что сейчас будет, я чувствую. Беззащитный, безоружный, я могу лишь ожидать первого удара.
всегда восхищался крысами, которые одним глазом
смотрят на объедки, а другим на гениталии,
крысами, проникающими через незаметные трещины,
находящими подземные пути,
завоевавшими всю планету,
чья жизнь проходит в грязи и презрении,
но всегда, всегда, всегда побеждающие.
она лежала на животе и читала книгу, и занавески,
не помню, что за книгу, все они одинаковы.
ты растрачиваешь свою жизнь, сказали глаза, тратишь понапрасну,
и это ровным счетом ничего не значит.
ты хороший, ты достоин любви,
черная коробочка в кармане,
занавески колышутся на ветру, она оборачивается и ловит мой взгляд,
одетая, облаченная, прикрытая без стыда лишь серой майкой,
как будто это совсем не важно,
закрой дверь иди сюда
Приступ проходит, перерывы между позывами все больше, судороги прокатываются по мне, как волны по плоскому камню, все тише и тише. Я постепенно возвращаю себе достоинство. Спустить воду, вытереться, высморкаться, застегнуться – привычные до автоматизма движения, из которых состоит жизнь человека. Черная слизь, похожая на кофейную гущу, исчезает в сливе раковины. Когда я поднимаю голову, кабинка внезапно начинает вращаться, и мне приходится ухватиться за пеленальный столик. Плакат на стене – коллаж из заглавных букв и улыбающихся лиц, пустых, как скорлупки от яиц. Я снимаю свитер и кладу его на пеленальный столик. Открыв кран, умываюсь ледяной водой. Все, что осталось. Глаза в зеркале – две дыры в сознании. Я расстегиваю рубашку, вырисовывается красивая извилистая линия, дышу глубоко, ощущаю свой пульс и выступивший на коже пот, я прощаю себя, успокаиваюсь. Шрамы в зеркале не видны. Сплошная гладкая поверхность. Рядом с ключицей под кожей появилось новое уплотнение – если нажать на него пальцами, оно кажется твердым, как лесной орех. Пусть будет, думаю я. Никогда не оглядывайся.
207. В тот же вечер, пока я собирал чемодан для поездки в Сингапур, Лакун мне позвонил. По голосу было слышно, что он выпил. В чем секрет, спросил он. Что в тебе такого, что она выбрала тебя, а не меня?
Я не знал, что ответить. Лакун никогда раньше не давал понять, что ему не все равно. Насколько мне было известно, у него сложились совершенно нормальные отношения с приемными родителями.
Это так, сказал он, но в последнее время я много думал о ней. Почему не я? Что со мной не так, что я никому не нужен?
Если ты о том, как она умерла, то это не —
Она сделала это слишком поздно, сказал Лакун. Слишком поздно для того, что было единственно правильным. Забрать с собой в забвение своего полурожденного ребенка.
Я сказал, что ему нужно поспать, и положил трубку.
На следующий день я сидел в самолете и разглядывал неподвижные белые облака внизу. Снова и снова прокручивал в голове наш разговор. Когда я познакомился с ним, пригласил его в свою жизнь, я просто хотел стать еще одним родственником, которого он мог бы любить. Вместо этого я создал в нем потребность, которой у него раньше не было.
208. Словарь путешественника: мемориал. Вчера табличку сняли, а надпись закрасили. Завтра появится новая табличка и новая надпись. Через год ты уже не сможешь найти свою собственную улицу. Она будет надежно спрятана под свежим строительным раствором и новым асфальтом. Все существует за счет чего-то еще. Паразитирует. Каждый день ты ходишь по множеству поколений городов прошлого. Если приложить к полу ухо, то можно услышать, как кто-то насвистывает внизу.
209. Голос никуда не исчез. Он не оглушительный, скорее вежливый и предупредительный. Сейчас у нас перемирие. Такое, что напоминает капитуляцию. Но это только с виду. Надо бы снова достать шахматную доску, отработать дебюты.
210. Косой потолок все еще оклеен картами. Они выцвели от вечернего солнца и слегка скукожились от клея, но на них все еще видны придорожные закусочные вдоль немецкого автобана и валлийские деревни. Я пытаюсь думать о том, что вижу их в последний раз, но в глубине души знаю, что это не так. Последний раз случился много лет назад, когда все они были плодом воображения на листе бумаги. Теперь их больше нет, косяки бумажных птиц улетели. Я гашу свет. Выносить отсюда нечего.
211. Пламя все еще потрескивает в камине. Я закрываю за собой дверь, неторопливые, уверенные шаги, достоинство там, где ему положено быть. Парочка у окна ушла, я снова один в зале. Немного грустно, что я не попрощался с ними, не обменялся понимающим кивком, прежде чем они исчезли из моей жизни, но с другой стороны – приятно знать, что мир шагает вперед, как и всегда. Примириться со своим видом, говорит голос.
Чайник, чашка, молочник, куртка и шарф ожидают меня там, где я их оставил. Когда все пошло наперекосяк, оно было именно там, где нужно. Я опускаюсь на диван, приподнимаю крышку чайника – все в порядке, там осталось на одну чашку, и вода, наверное, еще не остыла. Диванные подушки – теперь вспомнил, – я выбросил
