Бумажные летчики - Турбьерн Оппедал
187. Одни путешествуют, чтобы приблизиться к чему-то, другие – чтобы от чего-то убежать. Ими движет желание быть частью чего-то и вместе с тем – неизбежное удушающее чувство, что они вынуждены играть некую роль. М сказала, что самыми счастливыми мгновениями в ее жизни были те, когда она шла по оживленной улице большого города – окруженная толпой и в то же время совершенно одинокая.
Мне это кажется неразрешимой задачей. Я вспоминаю, как однажды читал в газете материал об ультранационалистах, и молодой скинхед, у которого брали интервью для статьи, сказал: больше всего я хотел бы переехать в страну, которая не принимает иммигрантов.
188. Снова подливаю себе чая. Обычно чайника хватает на четыре чашки. Насыщенный аромат кардамона снова бьет в нос, опьяняет меня. Как я раньше не замечал, до чего приятен на вкус глоток чая? На глаза наворачиваются слезы. Я подливаю в чай молока и делаю первый глоток.
Сохраниться, остаться. Что осталось от всего, что было. Молоко и специи, рождественский вечер много лет назад, имбирное печенье и мандарины. Семейный праздник. Вкус несбывшихся надежд и безнадежных поражений. В блестящей обертке с бантиком. Или это было позже. Имя, которое они никогда не упоминали за столом, отломанная ветка генеалогического древа. Обладал ли я когда-нибудь той невинностью сердца, о которой говорил дядя, мог ли я когда-нибудь просто радоваться —
Официантка подошла к моему столику. Спрашивает, не нужно ли мне чего. Я впервые обращаю внимание на ее глаза – в них словно немой крик. Я улыбаюсь, качаю головой, на мгновение встречаю ее взгляд и сразу отвожу глаза. Я не хочу на нее давить – если мы будем смотреть друг другу в глаза слишком долго, мы выдадим свои тайны. Было бы чересчур раздеть ее донага по цене чайника чая. Мы души-близнецы, сказала она, это так прекрасно и так редко случается, что надо постараться сберечь нашу близость. Потом она отходит, растворяется в аромате специй и приглушенной музыке.
Юная парочка за соседним столиком по-прежнему сидит, уткнувшись в телефоны. В окне за ними отражается огонь камина. Они совершенно неподвижны и сосредоточенны – напоминают мне игроков в карты с картины Сезанна – на них могли бы сыпаться осколки стекла, люстры могли бы оплавиться, потолочные балки и плиты обрушиться в пламени – а они продолжали бы смотреть в телефоны, счастливые молчаливым присутствием друг друга.
189. Лакун стал совсем тощий. Навещая его в ту зиму, я заметил, что он практически перестал есть и проводит все время бодрствования за компьютером. Беседы с принцессой-воином становились все более личными. Она познакомила его со своей мамой (которая играла в ту же ролевую игру), как-то в звездную ночь под луной их аватары обменялись поцелуем, а недавно она решилась предложить ему встречу in real life[10]. Места сомнениям оставалось все меньше. Лакун колебался до последнего. А что, если она сталкер и по ней плачет психбольница? Судя по тому, сколько времени она проводит онлайн, так оно и есть. Он не хотел давать свой адрес потенциальной маньячке. По крайней мере, пока не убедится в обратном. Для этого требовалось узнать ее получше. Поглубже.
Я подумал об М, которая считала, что типичная черта мужчин – не принимать отказы. Любопытно, что она сказала бы о том, кто не принимает согласие.
190. Я достаю из кармана следующую открытку, ощущая сквозь подкладку холодный металл, легкое дыхание льда тыльной стороной ладони, аккуратно кладу открытку рядом с чайником. Все по-прежнему: молодая пара, огонь в камине, окна, световая дорожка. Смотрю на открытку, пытаюсь вспомнить, возродить в ощущениях моменты разрыва, решительности, момент движения на ощупь в темноте, удержать равновесие на тонком стальном тросе между узнаванием и забвением, закрываю глаза и представляю себе голоса, шепчущие в темноте, непостижимо великий момент и решение, когда что-то поддалось внутри —
Но нет. Все исчезло.
191. Словарь путешественника: одержимость. Все дело в отсутствии истории. Плохая память угрожает лишить тебя истории о том, кто ты есть. Ты живешь, пока можешь рассказывать, и рассказываешь, пока можешь жить. Кое-как выстраиваешь шаткую конструкцию из подручного материала. Проезжая мимо страшной аварии, ты замедляешь скорость не ради того, чтобы увидеть кровь. Ты хочешь восстановить историю, сделать ее понятной.
Все что угодно, чтобы заглушить звуки, с которыми топор проходит по точильному камню.
Твой мозг собирает вокруг себя целую вселенную – может быть, конечную, и все же необозримую, внутри которой открываются другие вселенные.
Поэтому ты должен продолжать рассказ.
192. И вот однажды она исчезла.
Четыре месяца без остановки они разговаривали о жизни и любви. Как-то вечером он вошел в игру, а ее там не было.
Шли дни. Он писал ей снова и снова, но она не появлялась. Лакун показал мне их последние разговоры, вдруг он сказал что-то не то, или он ей надоел, может быть, она делала намеки, которых он не понял, с ней могло что-то случиться – она заболела, или ее аватар погиб в каком-нибудь сражении, он не знал, но как бы то ни было, она продолжала молчать.
Вот, значит, каково это – получить то, что хочешь.
193. За день до моего отъезда на зимние каникулы в Сингапур я снова зашел к Лакуну. Он молча открыл дверь. Шея и руки под футболкой стали такими тощими, что больно было смотреть.
Я прошел следом за ним в гостиную и едва не вскрикнул. Посреди комнаты стоял огромный скелет из стальной проволоки и сетки рабицы, руки раскинуты, словно он собирается меня обнять. Лакун поплелся на кухню за пивом. Рядом с компьютером лежала стопка порножурналов. Похоже, он даже не собирался их прятать, да и не пользовался ими по назначению. Подойдя поближе, я заметил, что среди них лежат репродукции картин на религиозные темы – Грюневальд, Эль Греко, Фейт Штос.
Она исчезла, сказал он. Я распечатал все наши разговоры.
Лакун бесцветным голосом рассказал о том, что хочет сделать. Он собирался порвать все распечатки на тонкие полоски, размочить их в воде для папье-маше. Потом медленно и аккуратно сделать из бумажной массы ее модель – так же, как в свое время Кокошка, в натуральную величину, покрасить кожу
