Александр Башкуев - Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2)
Я обнял ее колени, я зарыдал, прижался к матушке всем моим телом и закричал:
- "Я больше не буду! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ БУДУ! Я не подумал! Я люблю тебя, мамочка! Я так больше не буду..."
Матушка мгновение смотрела на меня с недоверием, а потом всплеснула руками, обняла меня, трясущегося от рыданий, и заплакала вместе со мной:
- "Я понимаю... Я все понимаю. Ты -- не можешь иначе. Ты ведь, правда, - не можешь иначе! Я все понимаю...
Они убивают твоих друзей. Если ты хочешь дружить с латышатами -- ты тоже должен убивать этих католиков... Но не таким же способом!
Святой Долг любого мужчины -- защищать Дом, Родину, любимых женщин. Убивать ради этого! Но не безоружного мальчика! И не прыгать потом на хладном трупе с пещерными воплями..!"
А я, обливаясь слезами, стоял перед матушкой на коленках и ревел еще пуще:
- "Я больше не буду, мамочка! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ БУДУ!"
С того самого дня прошло уже больше полвека... Я убил много народу, но никто и никогда не посмеет обвинить меня в том, что я убил безоружного, или -- не-преступника. И еще, - с того самого дня я ни разу не глумился над трупами. Убил и -- убил. Не надо плясать над чужим телом. Это был -Человек.
К тому времени среди немцев пошли разговоры против жидов. Матушка, на всех углах говоря о своей "нелюбви к оккупантам", исправно платила налоги и сборы русской казне. В ту пору Империя дралась на два фронта: пока мы брали Измаил, да Очаков, шведы стали нам шилом в заднице и "рижский мятеж" был весьма кстати.
Матушкина родня в Берлине и Лондоне требовала от Швеции "оставить Ригу в покое" и так как шведы во всем зависели от британцев, "Латвию" объявили "нейтральной". Матушка немедля ввела Вермахт во все города побережья - до Нарвы и получилось, что шведы могли воевать с Империей только в предместьях Санкт-Петербурга. Такое сужение фронта было на руку русским и бабушка пальцем не шевельнула на все наши "Восстания".
Долго такие штуки не могли продолжаться и вскоре по Риге пошли разговоры, что "госпожа баронесса" на самом-то деле -- "жидовка, продавшая нас русским". Латвию же за глаза стали звать не иначе, как "Царством жидов".
Немцам все это не нравилось и многие из них стали все чаще поглядывать в уставы магдебуржского права, в коих черным по белому было прописано запрещение нашему племени занимать должности в магистратуре, и даже торговля.
Но матушка была необычайно популярна среди латышей. Она открыто жила с латышом и ее первенец был - от латыша. Все помнили, как латыши по матушкину призыву согнули в рог местных баронов и... Назвать ее "жидовкой" было небезопасно, но очень хотелось.
Повод для скандала нашелся на изумление быстро. Я пошел в школу только с восьми, - годом раньше шла Шведская. Латышских школ в ту пору в Риге еще не было, а отдать меня в обученье раввину - казалось политическим самоубийством. Так что я пошел в школу немецкую и для немцев, хоть матушка и прекрасно знала о том, как не любит нас немецкое население города.
Я ощутил сие на своей шкуре в первый же день. На протяжении всех занятий вокруг меня существовал этакий вакуум, - прочие дети не играли со мной и даже не разговаривали. Учителя не задавали мне вопросов и не вызывали к доске. Даже места по обе стороны от меня были пусты. Передать не могу, как скверно было у меня на душе. На перемене я слышал, как мне в спину шипели: "Жид!"
Я оборачивался, дабы проучить наглецов, но все были заняты своими делами и никто, казалось, не обращал на меня никакого внимания. Я даже не мог догадаться, кто именно только что открыл рот и в мой ли адрес брошено оскорбление. Да, этот день я не забуду до конца моей жизни.
По счастью - всему всегда приходит конец. После уроков нас повели на молебен. У дверей в часовню стоял один из учителей богословия -- скромный и незаметный. Впоследствии я узнал, что в тот день он был без уроков, но его нарочно позвали, ибо все знали, какой он - маньяк и фанатик. Мания его состояла в идее национальной чистоты и всемирного жидовского заговора.
Был он человеком твердых и неколебимых принципов из породы людей, что когда-то становились мучениками.
При виде моей жалкой персоны сей господин аж вскинулся телом, издал из своего нутра победительный клекот и кинулся на меня. Он больно схватил меня за ухо, выволок из строя учеников младшего возраста и завопил, что есть силы:
- "Святотатство, поругание святынь! Мерзкий жид пытался войти в Храм! До чего дошла Рига, сия саранча скоро выживет немцев из нашего города! Буль-буль-буль! Кудах-тах-тах!" - ну и так далее.
Он стоял и крутил мне ухо, а мне было не больно. Я слишком был поглощен запоминанием всех деталей происходящего, чтобы обращать внимание на сии мелочи, а этот олух от сего сильней распалялся. Под конец он не выдержал и завопил мне в лицо:
- "Почему ты не отвечаешь, когда с тобой говорят старшие?"
На что я, в лучших традициях дома Бенкендорфов, задумчиво пожал плечами и тихо произнес, внимательно разглядывая его побагровелую морду:
- "Вас, верно, удивит сие откровение, но в моем доме меня с детства учили, что нет смысла общаться с покойниками", - моего врага чуть кондрашка не хватила от злости. Но он тут же выпустил мое ухо и почти нормально сказал:
- "Простите, милорд, но я не имел в виду ничего оскорбительного для имени Бенкендорфов! Я всего лишь хотел обратить внимание общественности на то, что в жилах твоей матери есть примесь жидовской крови от "известных жидов" Эйлеров и настало время..." - тут он снова распетушился и стал орать во всю глотку. Я даже понадеялся, что еще немного и его хватит удар от такого усердия и не придется марать об него руки.
Вдруг крик его прервался на полуслове. Неизвестно откуда появилась моя матушка, которая осторожно взяла меня за руку, опасливо заглянула в мои глаза, не плачу ли я, а затем выпрямилась и весьма сухо сказала:
- "Друг мой, я уже поняла суть Ваших слов и преклоняюсь пред Вашим мужеством. Я приму меры, дабы волосок не упал у Вас с головы до итогов Суда.
Коль Церковь признает моего сына жидом, я покину сей город с моим сыном и пусть курляндцы всех здесь рассудят по справедливости. Но ежели Церковь сочтет моего сына - немцем и истинным арийцем, молитесь, друг мой...
Вижу, - здесь католический заговор. Прошу Архиепископа дозволить применение пыток к подозреваемым, как и положено при следствии по делам Веры.
Но, повинуясь милосердию, коему меня научила Церковь, имея натуру женскую, слабую и впечатлительную, я готова простить раскаяние. Чистосердечье его мы установим из подробного изложения фактов о природе заговора, составе участников, а также степени их вины. А пока - доброй всем ночи. Не опаздывайте".
Мое дело оказалось довольно простым: суд не интересовали линии Бенкендорфов, Уллманисов, или -- фон Шеллингов.
Проблемы мои возникали, когда речь заходила об Эйлерах. Однажды я, несмотря на мой малый возраст, чуть не спросил: если мой прадед, да будь он трижды жидом, был-таки избран умнейшим человеком Пруссии и сделал немало для ее славы и процветания, может быть... Но потом природная предусмотрительность взяла-таки свое и я предпочел оставить сию мысль при себе.
Вины же Эйлера состояли в том, что он: во-первых, "жил с еврейкой"; во-вторых, не мог произнести букву "р"; в-третьих, называя свое имя, говорил "Эйля", в то время, как "истинный ариец" произнес бы "Ойлер" по аналогии -"Euler" - "Deutsch". И, наконец, самое главное обвинение заключалось в том, что он "бежал из Швейцарии от жидовских погромов секты Кальвина". Тем самым, он, якобы, "самолично признал свою жидовскую кровь". Конец приговора.
И вот, - каждый Божий день я обязан был являться поутру в суд, класть руку на Библию и публично клясться перед скопищем идиотов в том, что я: "Немец, только немец, и ничего, - кроме немец". После чего все эти чудаки долго думали, с весьма глубокомысленным видом шептались о том, что с моей буквой "р" - все в порядке, да и выговор скорее с латышским акцентом, нежели жидовским, а на внешность так и вообще - истинный ариец, тяжко вздыхали и отпускали с миром ввиду малолетства. На другой день процедура повторялась до йоты - и так на протяжении четырех месяцев!
Каждый день прямо из зала суда я бежал в казармы Рижского конно-егерского полка. Того самого, который и получил в народе прозвище "жидовской кавалерии". В том, что я близко сошелся с этими людьми не было ничего странного, или предосудительного: водиться с немцами мне стало небезопасно, латыши боялись вмешиваться в "баронские дрязги" и только жиды не боялись ни упреков в "жидовстве", ни дружбы с мальчиком "спорной крови".
В полку меня встречал капитан Меллер, который в ту пору командовал первым (кавалерийским) батальоном (полковником числилась моя матушка) и отвечал за подготовку "молодого пополнения и ополченцев".
Познакомился же я с ним при печальных обстоятельствах. Моего пони звали - Венцлем и у него была белая лоснящаяся шкура и подстриженная грива. Я всегда укалывал об нее руки. Я был без ума от Венци. Он у меня был такой умный и - вообще...
