Федор Сологуб - Том 8. Стихотворения. Рассказы
— Сережа, — строго сказала мама, — нельзя сравнивать: там всенародная святыня, много поколений…
— Мама! — воскликнул Сережа, перебивая ее, — то для всех свято, а это свято только для нас, но свято, свято! Если в каждом доме нет святого, заветного, так как же оно для всего народа вырастет, из чего? Все — ерунда, не суть важно, — из чего же большое, великое накопится! Ты думаешь, когда папа это писал, что он чувствовал?
— Что чувствовал! — нерешительно сказала мама. — Чувствовал, что я для раненых…
— Нет, мама, — горячо говорил Сережа, — очень ему горько было. Шутливые слова писал нарочно, чтобы не показать тебе, и другим не показать. Пойдет в сражение, подумает: ну, что ж, у вдовы моего колечка не будет, кто-нибудь наденет ей на пальчик другое.
Мама вскрикнула:
— Сережка, противный, не смей так говорить!
И заплакала горько. Сережа стоял перед нею на коленях, целовал ее руку, — где еще блестело обручальное, — и говорил:
— Мама, милая, мы сбережем для раненых на другом. Можно вместо белого хлеба есть черный, не покупай мне новых башмаков, я дома босиком ходить буду; можно мало ли какой расход сократить, но колечка не смей отдавать.
— Хорошо, не отдам, — тихо сказала мама. — Только о раненых надо же подумать?
— Подумаем, мама, — весело сказал Сережа.
Сберегли колечко для себя, сберегли для раненых на другом. Мама с Сережею сильно сократили все свои расходы, и каждый месяц удавалось им немало отдавать на раненых. Маленькая, домашняя святыня теплилась на маминой руке, радовала Сережу, и утешала его за маленькие лишения. В уюте милых комнат босые Сережины ноги светились, как восковые свечи и радовали маму.
А отцу мама и Сережа написали в тот же вечер, что с колечком передумали и не отдадут его ни за что.
Танин Ричард
Было раннее утро в начале августа. Таня Горная, молоденькая дочь полковника, проснулась радостная и счастливая. Ей было стыдно, что она так радостна, — ее отец и оба брата ушли на войну, и мама каждый день плакала, а обе старшие сестры ходили с грустными и озабоченными лицами. Но Таня знала почему-то, что отец и братья вернутся благополучно и что ее самоё ждет большое счастье. Знала она это по тому особенному чутью к будущему, которое жило в ней с детства и никогда не обманывало ее. Сестры смеялись иногда над ее предвещательными снами, и она избегала рассказывать о них.
Сегодня уже под утро Тане приснился светлый, лучистый сон. В озарении необычайного света предстал пред нею воин в блистающих латах, с огненным мечом в руке. У воина этого было лицо ее молодого друга, англичанина Ричарда Тайта. Воин приблизился к ней и сказал:
— Ничего не бойся, Таня.
— Я ничего не боюсь, — ответила ему во сне Таня. Она привыкла к постоянным спорам с Ричардом, и потому и теперь не могла удержаться от того, чтобы не возразить на слова неведомого воина, похожего на Ричарда. Но, сразу же вспомнив, что это — воин, а не инженер Ричард, и что он только похож на Ричарда, и, догадавшись, что он послан возвестить ей нечто, она застыдилась того, что спорит, и стала на колени перед светлым воином. Тогда воин, ласково улыбаясь ей, сказал:
— Мы победим, и я принесу тебе великую радость.
И на этом Таня проснулась и увидела в незанавешенном окне своей спальни еще совсем низкое солнце.
Тане стало радостно. Она проворно оделась, заплела свои косы и вышла босая в сад. Щеки ее горели, и ей весело было чувствовать, что она сильная и здоровая. Весело вспомнились вчерашние нянины слова:
— Как ни молись, Танечка, а в монастырь тебя не возьмут. Ты что больше молишься, то толще делаешься.
Таня весело подумала: «Бог меня любит, посылает мне здоровье».
И вдруг опять ей стало стыдно этой хвастливой мысли. Она закрыла ярко покрасневшее лицо полными загорелыми руками, стала на песок дорожки голыми коленями и молилась.
Уже она хотела подняться с колен, как вдруг подумала, что мысли ее о только что увиденном сне были грешные. Грешными в них было то, что лицо светлого воина показалось ей похожим на лицо Ричарда. Она опять закрыла лицо руками и молилась долго.
Когда она встала и пошла по сырым еще пескам дорожек к садовой решетке, чтобы смотреть на широкую там, далеко внизу, реку, ей все же было весело и радостно, и лицо Ричарда припоминалось ей. И уже она не упрекала себя за это.
«Что ж такое! — думала она. — Ведь я же его не люблю. А если он любит быть со мною, то это, может быть, потому, что он любит спорить и дразнить меня, а я должна это терпеть. Может быть, потому у дивного воина было Ричардово лицо, чтобы дать мне понять, что я не должна так много с ним спорить и так отстаивать правоту моей веры. Кротостью и смирением я скорее достигну того, что он меня поймет, — ведь он очень добрый и милый человек».
Никого не было в саду, и по дороге за решеткою никто еще не шел. Таня стояла долго, и уже легкая дрема упала на ее глаза. И вдруг за решеткою сада послышались быстрые, уверенные шаги, скрипнула калитка, — и, похожий на видение утреннего сна, в светлой летней одежде перед Танею стал, весело улыбаясь, Ричард.
— О, как вы рано сегодня встали! — сказана Таня, протягивая ему руку.
— Как всегда, милая Таня, раньше вас, — отвечал Ричард.
— Ну, — начала было Таня спорить, но вспомнила свои недавние мысли, стала еще румянее и засмеялась.
— Что вам сегодня снилось? — спросил Ричард.
«Хочет надо мной посмеяться? — подумала Таня. — Ну и пусть смеется».
Но, всмотревшись в его лицо, Таня увидела на нем необыкновенное выражение серьезности и значительности. Сердце ее предвещательно забилось, и она почувствовала, что голос ее звенит трепетно, когда она говорила:
— Представьте себе, Ричард, я видела во сне вас, в светлой одежде, в одежде воина.
Ричард и не думал засмеяться. Он смотрел на Таню очень удивленными глазами.
— Таня, — сказал он, — вы видите удивительные сны. — Я ведь затем и пришел к вам, чтобы рассказать вам новость, — я поступил добровольцем в русскую армию.
Таня задрожала.
— Вам холодно? — участливо спросил он.
Она молча покачала головою. Сердце ее билось больно и тревожно. Она рассказала Ричарду, что сказал ей светлый воин ее сна.
— Таня, — спросил Ричард, нежно заглядывая в ее глаза, — а больше ничего он вам не сказал?
— Нет, ничего, — тихо отвечала Таня.
Страшно, стыдно и сладко стало. Знала, что он сейчас скажет ей.
— Не сказал, что я вас люблю? — опять спросил Ричард.
Тане стало вдруг весело. Еще стыдящимися глазами она посмотрела на него, как смотрят на солнце, со страхом и с радостью, и сказала:
— Ричард, мне этого не надо говорить, — я это сама знаю.
Ричард покраснел. Взволнованным голосом, — первый раз такой голос слышала Таня у своего обычно флегматичного друга, — он спросил:
— А вы, Таня?
Она опустила глаза. Тихо, тихо сказала:
— А разве это надобно говорить?
И сказала громко и смело:
— Ричард, мое сердце меня еще никогда не обманывало. Я верю в Бога и молюсь Ему, и Бог ко мне милостив, — я знаю, что ты вернешься ко мне, что тебя не убьют.
И вдруг застыдилась, закрыла лицо локтем милой руки, подражая стыдливому движению деревенской девушки.
«Что же это я говорю?» — подумала она.
И только теперь поняла, как взволнована и обрадована ее душа тем, что ее милый спорщик Ричард захотел сражаться за Россию, которую она так богомольно любит. Обрадована ее душа и словно развязана, и теперь она смеет и хочет его любить.
Смеясь и плача, — не от горя, от высокой радости, — она почувствовала на своем жарком локте его сильную руку. Сопротивлялась было, да недолго, — как она ни сильна, а он все-таки сильнее, отвел ее локоть, прямо в радостные ее глаза смотрит.
Таня засмеялась, протянула ему руку.
— Желаю тебе счастливого пути и успехов, — сказала она и сильно пожала его руку.
— Таня, а разве ты меня не поцелуешь? — спросил он, привлекая ее к себе.
Она обвила его шею руками, заплакала разнеженно и счастливо и целовала долго, долго. Без конца целовала бы, да послышались на ближних дорожках голоса и шаги сестер.
Три лампады
С тех пор, как полковник Косоуров уехал на войну, в квартире Косоуровых теплились каждый день три лампады. Теплились они с утра, а к вечеру опять подливалось масло, так, чтобы всю ночь лампады не гасли.
Первая лампада теплилась в спальне вдовы генеральши Анны Павловны Косоуровой, перед темным ликом Николы Угодника. У генеральши на войне был сын; он был еще молод, но делал хорошую карьеру, довольно рано получил полк, а теперь на войне нередко бывал в опасных сражениях и скоро должен был получить генеральский чин и бригаду.
Генеральша вставала рано, долго и старательно выполняла все домашние обряды, а после завтрака выезжала, сначала в лазарет, потом в попечительство, потом к кому-нибудь из знакомых, чтобы не порывать давно налаженных хороших связей и отношений. Что бы она ни делала, она всегда думала о сыне, о том, что он в опасности, что его могут убить. И потому на ее красивом и умном лице еще не старой женщины лежала печать особой значительности, которая заставляла всех ее знакомых обращаться с нею еще почтительнее, чем всегда.
