Федор Сологуб - Том 8. Стихотворения. Рассказы

Лиза не верила ни в десант, ни в разрушение железной дороги. У нее было спокойное и смелое сердце чисто русской девушки. Она любила Россию и потому верила, что Россия победит. Она говорила:

— Немцам здесь не дадут высадиться. И до нашей железной дороги им не дойти.

Мать спорила:

— Как же не дойдут, Лизочка, если из Восточной Пруссии на нас три армии двигаются! Ведь это во всех газетах написано!

Лиза спокойно возражала:

— Да ведь и наши армии есть!

— Ну, где же нашим! — говорила мать, — немцы сильнее, у них все мужчины на войну пошли.

Бубенчиков говорил:

— Немцы быстротой возьмут. Наши не успеют опомниться, как уже немцы подойдут к Петербургу. Не даром же вокруг Петербурга окопы роют и все деревья рубят.

— Так-таки все? — насмешливо спросила Лиза. — Зачем же это?

— Ну, это по военным соображениям, — сказал Бубенчиков. — Ну, я пойду. Надо нашим сказать и Лихутиным.

Бубенчиков наскоро попрощался со всеми и побежал по дорожке темного сада.

— Газета! — досадливо сказала Лиза.

Бубенчиков обошел всех своих знакомых.

Дачники заволновались. До утра ходили по деревне и сообщали друг другу невесть откуда пришедшие слухи, один другого невероятнее.

На другой день с утра Анна Сергеевна говорила о том, что надобно поскорее уехать в Петербург. Лизе не хотелось. Она говорила:

— Такая хорошая погода! Что мы будем делать в Петербурге?

— Нет, нет, укладываться и уезжать! — с выражением растерянности и ужаса на лице говорила Анна Сергеевна. — Пока еще впускают в Петербург, а потом уж ни впускать, ни выпускать не станут. А если сейчас поедем, так успеем еще, даст Бог, и из Петербурга уехать.

Лиза досадливо спрашивала:

— Куда же еще ехать, мама?

Анна Сергеевна отвечала:

— В Вологду, в Нижний, подальше куда-нибудь.

Лиза засмеялась. Спросила:

— Что же, ты думаешь, они и в Москву придут?

Анна Сергеевна сказала упавшим голосом:

— Ах, Лизанька, это — только вопрос времени.

Лиза с удивлением всмотрелась в испуганное лицо матери. Сказала укоризненно:

— Ну, мама, и трусиха же ты!

Анна Сергеевна заплакала и сказала:

— Лиза, я не хочу, чтобы прусский солдат меня прикладом пришиб.

Лиза пожала плечами и подошла к окну.

Ясное небо, простодушные цветы на клумбах, невозмутимый мир высоко-зеленеющих деревьев, — ясная, милая жизнь, и влитая в нее мудрая близость успокоительной, глубокой смерти, — а рядом, здесь, эта ненужная, жалкая трусость! Как странно!

Лиза увидела из окна проходившего мимо сада по узкой меже за рожью их хозяина. Он смирный и добродушный. Любит пиво, но никогда не буянит. Боится он войны или нет?

Лиза быстро вышла к нему. Спросила:

— Андрей Иваныч, вы на войну идете?

Хозяин снял шляпу, поклонился. Сказал:

— Нет, я — ратник, до меня еще не дошла очередь. Без меня много народу.

— Андрей Иваныч, а что, если немцы придут? — спросила Лиза.

Толстый, рослый эстонец засмеялся и сказал:

— Мы их сюда не пустим. Я возьму ружье и один сто немцев убью.

Лиза закричала матери в окно:

— Мама, мама, послушай, что он говорит!

Анна Сергеевна только махнула рукою.

Когда Лиза вернулась, Анна Сергеевна ходила по комнате и повторяла:

— Ужас, ужас! Все равно, здесь жить нельзя. Наши или чужие, все равно, придут солдаты, поселятся на нашей даче, а нам велят уходить.

Пошли гулять перед вечером, — Лиза с матерью, молодые люди. Зашли в эстонскую лавочку, под предлогом купить Жорж-Бормановского шоколада. На самом же деле Анне Сергеевне хотелось доказать Лизе, что оставаться здесь нельзя, потому что всех лошадей возьмут, и у лавочника тоже, и не на чем будет товары возить, да и до станции не на чем добраться: опоздаешь уехать теперь, — сиди и умирай с голода.

Хитрый эстонец лавочник, как всегда, посмеивался. Он уверял, что за лошадей дают меньше, чем они ему самому стоили. Лиза не верила.

— Зато, — говорила она, — вам их зимой кормить не надо, а весной новых купите.

Эстонец говорил, хитро посмеиваясь:

— У кого плохие лошади, тому выгодно, а я потерял.

— А товар-то есть? — спросила Анна Сергеевна.

— Теперь есть. Скоро не будет, — отвечал эстонец.

Анна Сергеевна с торжеством поглядела на дочь. Бубенчиков предлагал купить побольше шоколаду:

— Будем варить шоколадный суп.

— Нет, не надо, — сказал Козовалов, — у нас ворон много, я стрелять буду.

Анна Сергеевна обиделась.

— Сами и кушайте, я воронину есть не привыкла.

Выйдя из лавочки, читали расклеенные тут же объявления о мобилизации и комментировали их. Анна Сергеевна говорила:

— Даже амуниции нет. Просят, чтобы с собою солдатики сапоги приносили. Несчастные люди! Опять будет, как в японскую войну.

Лиза сердилась и спорила. Она говорила с досадою:

— Мама, ты — жена военного, а рассуждаешь совсем как ничего не понимающая.

— Ты много понимаешь! — отвечала Анна Сергеевна обычною стариковскою отповедью детям. — Ты бы посмотрела на запасных, — у них совсем сумасшедшие глаза.

— Ну, этого я ни у кого не видела, — отвечала Лиза.

Вечером опять сошлись у Старкиных. Говорили только о войне. Кто-то пустил слух, что призыв новобранцев в этом году будет раньше обыкновенного, к восемнадцатому августу; и что отсрочки студентам будут отменены. Поэтому Бубенчиков и Козовалов были угнетены, — если это верно, то им придется отбывать воинскую повинность не через два года, а нынче.

Воевать молодым людям не хотелось, — Бубенчиков слишком любил свою молодую и, казалось ему, ценную и прекрасную жизнь, а Козовалов не любил, чтобы что бы то ни было вокруг него становилось слишком серьезным.

Козовалов говорил уныло:

— Я уеду в Африку. Там не будет войны.

— А я во Францию, — говорил Бубенчиков, — и перейду во французское подданство.

Лиза досадливо вспыхнула. Закричала:

— И вам не стыдно! Вы должны защищать нас, а думаете сами, где спрятаться. И вы думаете, что во Франции вас не заставят воевать?

— Да, и правда! — невесело сказал Бубенчиков.

Мать Козовалова, полная, веселая дама, сказала добродушно:

— Это они нарочно так говорят. А если их позовут, так и они покажут себя героями. Не хуже других будут сражаться.

Гримасничая и ломаясь, по обыкновению, Бубенчиков спрашивал Лизу:

— Так вы не советуете мне ехать во Францию?

Лиза отвечала сердито:

— Да, не советую. Вас по дороге могут взять в плен и расстрелять.

— За что же? — дурашливо спрашивал Бубенчиков.

Анна Сергеевна сказала сердито:

— Им еще надо учиться, поддерживать своих матерей. На войне им нечего делать.

Бубенчиков, обрадовавшись поддержке, нахмурился и сказал важно:

— Я о войне и говорить больше не хочу. Я хочу заниматься своими делами, и этого с меня достаточно.

— Да мы в герои и не просимся, — сказал Козовалов.

— И отчего это женщин на войну не берут! — воскликнула Лиза. — Ведь были же в древности амазонки!

— Была и у нас девица-кавалерист Дурова, — сказала Козовалова.

Анна Сергеевна с кислою усмешечкою посмотрела на Лизу и сказала:

— Она у меня патриоткой оказалась!

Слова ее были, как порицание. Козовалова засмеялась и сказала:

— Сегодня утром в теплых ваннах я говорю банщице: «Смотрите, Марта, когда придут немцы, так вы с ними не очень любезничайте». Она как рассердится, бросила шайку, говорит: «Да что вы, барыня! Да я их кипятком ошпарю!»

— Ужас, ужас! — повторяла Анна Сергеевна.

Из Орго призвали шестнадцать запасных. Был призван и ухаживающий за Лизою эстонец, Пауль Сепп. Когда Лиза узнала об этом, ей вдруг стало как-то неловко, почти стыдно того, что она посмеивалась над ним. Ей вспомнились его ясные, детски-чистые глаза. Она вдруг ясно представила себе далекое поле битвы, — и он, большой, сильный, упадет, сраженный вражескою пулею. Бережная, жалостливая нежность к этому, уходящему, поднялась в ее душе. С боязливым удивлением она думала: «Он меня любит. А я, — что же я? Прыгала, как обезьянка, и смеялась. Он пойдет сражаться. Может быть, умрет. И, когда будет ему тяжело, кого он вспомнит, кому шепнет: „Прощай, милая“? Вспомнит русскую барышню, чужую, далекую».

И так грустно стало Лизе, — плакать хотелось.

В тот день, когда запасным надобно было идти, утром Пауль Сепп пришел к Лизе прощаться. Лиза смотрела на него с жалостливым любопытством. Но глаза его были ясны и смелы. Она спросила:

— Пауль, страшно идти на войну?

Пауль улыбнулся и сказал:

— Все великое страшно. Но умереть — не страшно. Было бы страшно, если бы я знал, что буду бояться в решительную минуту. Но этого не будет, я знаю.