Федор Сологуб - Том 8. Стихотворения. Рассказы
— Как вы можете это знать? — спросила Лиза.
— Я себя знаю, — сказал Пауль. Лиза спросила:
— Но ведь вы, эстонцы, не хотите войны?
Пауль Сепп спокойно отвечал:
— Кто же ее хочет? Но если нас вызвали, мы будем воевать. И мы победим. Россия не может не победить.
Лиза хотела сказать:
— Ведь вы — не русские.
Но не решилась или не успела. Пауль, как бы угадывая ее мысль, сказал:
— Мы, эстонцы, очень не любим немцев. Это — наследственное. Много они здесь делали жестокостей.
Лиза говорила:
— Да ведь это были здешние немцы а не германские. А германские что же вам сделали? И ведь вы же любите Бетховена и Гете?
— Они все одинаковые — жестокие, хитрые, коварные, — сказал Пауль. — С тех пор, как они победили французов и отняли Эльзас и Лотарингию, они точно отравою какою-то опились. И уж как будто это не тот народ, из которого вышли Бетховен и Гете. Возьмите хоть то, что нигде на всем свете, кроме Германии, нет закона о двойном подданстве.
Лиза не знала, что такое двойное подданство. Пауль Сепп растолковал. Лиза слушала с удивлением.
— Но ведь это — подлый обман! — воскликнула она.
Пауль Сепп пожал плечами.
— Это — германский закон, — сказал он. — Конечно, они считают себя правыми, но нам трудно стать на их точку зрения. Нам непонятна их правда, и кажется нам она ложью. Будем надеяться, что среди них найдутся люди, — писатели, рабочие, — которые возвысят свой голос против германского безумия.
VIIIПризванных провожали торжественно. Собралась вся деревня. Говорили речи. Играл местный любительский оркестр. И дачники почти все пришли. Дачницы принарядились.
Пауль шел впереди и пел. Глаза его блестели, лицо казалось солнечно-светлым, — он держал шляпу в руке, — и легкий ветерок развевал его светлые кудри. Его обычная мешковатость исчезла, и он казался очень красивым. Так выходили некогда в поход викинги и ушкуйники. Он пел. Эстонцы с одушевлением повторяли слова народного гимна.
Анна Сергеевна шла тут же и повторяла тихонько:
— Ужас, ужас! Вы посмотрите, у них у всех безумные глаза. Они знают, что их всех убьют.
— Ну что ты, мама! — возражала Лиза. — Где ты это видишь? Все они идут с одушевлением. Такой подъем духа, — разве ты не видишь?
Дошли до леска за деревнею. Дачницы стали возвращаться. Призываемые рассаживались на экипажи. Набегали тучки. Стало небо хмуриться. Серенькие вихри завивались и бежали по дороге, маня и дразня кого-то. Анна Сергеевна сказала:
— Пойдем, Лиза, домой. Уж дождь накрапывает.
Лиза тихо ответила:
— Подожди, мама.
— Ну чего там ждать! — досадливо сказала Анна Сергеевна. — Проводили, утешили, сколько могли, и довольно. Пусть останутся одни, поплачут, может быть, все-таки легче будет.
Лиза засмеялась и сказала весело:
— Нет, мама, они не заплачут. Они не думают о смерти. А если и думают, — так на миру и смерть красна.
Лиза остановила Сеппа:
— Послушайте, Пауль, подойдите ко мне на минутку.
Пауль отошел на боковую тропинку. Он шел рядом с Лизою. Походка его была решительная и твердая, и глаза смело глядели вперед. Казалось, что в душе его ритмично бились торжественные звуки воинственной музыки. Лиза смотрела на него влюбленными глазами. Он сказал:
— Ничего не бойтесь, Лиза. Пока мы живы, мы немцев далеко не пустим. А кто войдет в Россию, тот не обрадуется нашему приему. Чем больше их войдет, тем меньше их вернется в Германию.
Вдруг Лиза очень покраснела и сказала:
— Пауль, в эти дни я вас полюбила. Я поеду за вами. Меня возьмут в сестры милосердия. При первой возможности мы повенчаемся.
Пауль вспыхнул. Он наклонился, поцеловал Лизину руку и повторял:
— Милая, милая!
И когда он опять посмотрел в ее лицо, его ясные глаза были влажны.
Анна Сергеевна шла на несколько шагов сзади и роптала:
— Какие нежности с эстонцем! Он Бог знает что о себе вообразит. Можете представить, — целует руку, точно рыцарь своей даме!
Бубенчиков передразнивал походку Пауля Сеппа. Анна Сергеевна нашла, что очень похоже и очень смешно, и засмеялась. Козовалов сардонически улыбался.
Лиза обернулась к матери и крикнула:
— Мама, поди сюда!
Она и Пауль Сепп остановились у края дороги. У обоих были счастливые, сияющие лица.
Вмести с Анною Сергеевною подошли Козовалов и Бубенчиков. Козовалов сказал на ухо Анне Сергеевне:
— А нашему эстонцу очень к лицу воинственное воодушевление. Смотрите, какой красавец, точно рыцарь Парсифаль.
Анна Сергеевна с досадою проворчала:
— Ну уж красавец! Ну что, Лизонька? — спросила она удочери.
Лиза сказала, радостно улыбаясь:
— Вот мой жених, мамочка.
Анна Сергеевна в ужасе перекрестилась. Воскликнула:
— Лиза, побойся Бога! Что ты говоришь!
Лиза говорила с гордостью:
— Он — защитник отечества.
Анна Сергеевна растерянно смотрела то на Пауля, то на Лизу. Не знала, что сказать. Придумала наконец:
— Такое ли теперь время? Об этом ли ему надо думать?
Бубенчиков и Козовалов насмешливо улыбались. Пауль горделиво выпрямился и сказал:
— Анна Сергеевна, я не хочу пользоваться минутным порывом вашей дочери. Она свободна, но я никогда в моей жизни не забуду этой минуты.
— Нет, нет, — закричала Лиза, — милый Пауль, я люблю тебя, я хочу быть твоею!
Она бросилась к нему на шею, обняла его крепко и зарыдала. Анна Сергеевна восклицала:
— Ужас, ужас! Но ведь это же — чистая психопатия!
Обручальное
Мама и Сережа долго спорили:
— Все наши знакомые дамы так сделали, — говорила мама. — И я так сделаю.
— Нет, мама, — возражал Сережа, — ты так не должна делать.
— Почему я не должна, если другие делают? — спрашивала мама.
— Они не хорошо делают, — спорил Сережа, — и я не хочу, чтобы ты это сделала.
— Да это — не твое дело, Сережа! — говорила мама, досадливо краснея.
Тогда Сережа принимался плакать. Мама стыдила:
— Четырнадцатилетний мальчик, а плачешь, как совсем маленький.
И так продолжалось несколько дней, — все из-за кольца обручального. Мама хотела его пожертвовать в пользу раненых. Говорила Сереже:
— Так все делают. Из этого большие деньги можно собрать.
Сережа настойчиво требовал, чтобы его мама так не делала.
— Папа сражается, а ты его кольцо отдашь! — кричал он.
— Пойми, для раненых, — уговаривала мать.
— Отдай что-нибудь другое, а не кольцо обручальное, — говорил Сережа. — Деньгами дай.
Мать пожимала плечами.
— Сережа, ты знаешь, у нас не так много денег. Штабс-капитанское жалованье, — на него не раскутишься.
— Не покупай яблоков, накопишь побольше, чем за колечко дадут; да и мало ли на чем можно сберечь!
Спорили, спорили. Мама почему-то не решалась сделать по-своему, отдать кольцо, — уж очень горящими глазами смотрел на нее Сережа, когда об этом заходила речь.
Каждый раз, когда мама уходила, Сережа решительно говорил ей:
— Мама, без кольца не смей приходить.
Наконец, решили написать отцу, — как он скажет, так и сделать. Мама написала, а Сережа в своем письме отцу ничего о кольце не писал: что-то скажет сам папа?
Перестали спорить. Но Сережа все посматривал на мамины руки. Из гимназии придет, — к маме: блестит колечко? блестит, — и успокоится Сережа. Мама откуда-нибудь вернется, Сережа бежит к ней навстречу, нетерпеливо смотрит, как мама снимает перчатки: блестит колечко? блестит, — и успокоится Сережа.
Прошло несколько дней, пришли ответы из армии от Сережина отца, и Сереже, и маме. Почтальон принес письма вечером, когда сидела мама с Сережею за чаем. Сережа свое письмо распечатал, а читать не может: сердце бьется от нетерпения узнать, что в том письме написано, которое мама читает. Мама письмо прочла, обрадовалась, улыбнулась.
— Папа согласен.
Покраснел Сережа, стоит перед мамою потупясь.
— Вот, читай сам, — говорит мама.
Сережа читает:
«Насчет кольца делай, как хочешь. Дело, конечно, не в кольце, я знаю, что ты меня любишь, ты обо мне тоже знаешь, а все остальное — ерунда, не суть важно».
И дальше о другом.
Сережа прочел, улыбнулся. Спросил:
— Тебе, мама, этого достаточно?
Мама слегка повела плечом, сказала:
— Ну вот видишь, папа согласен.
— А ты, мама, умеешь между строчек читать? — спросил Сережа. — Невесело было папе тебе так писать о колечке. Он свое носит, не снимает.
Посмотрел Сережа на маму внимательно. Мама покраснела, но все-таки спорила:
— Да ведь согласился же папа!
— Мама, пойми, — убеждающим голосом говорил Сережа, — ведь если и кольцо, и всякая памятная вещь — ерунда, не суть важно, то подумай, что же в душе-то у человека должно быть! Милая была вещичка, памятная, — ерунда! Хороший был собор в Реймсе, — не суть важно!
