Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
А дверная ось постепенно сообщила своему визгу некоторую ритмичность с правильными повышениями и чередующимися понижениями звука, похожими на миксолидийский лад. Впоследствии, в более спокойных обстоятельствах перечитывая Платона, я узнал в тимеевой гармонии все те музыкальные интервалы, которые выводила дверь кабинета. Всего проще описать строение струн этой своеобразной тридцатичетырехголосой арфы можно было бы так.
Вся государственная материя, бывшая у Ян Яныча под рукой, была им сперва растерта в однороднейший состав. Затем она была им смята, смешана, смочена, подсушена, раскатана и разрублена ровно на сто сорок три тысячи восемьсот одиннадцать частей, в свою очередь вытянутых в длинные пряди и свитых наподобие струн. Струн было три серии — по одиннадцать в каждой, и на первую серию он отвел девять тысяч девятьсот девяносто девять частей, на вторую — втрое больше и на третью — опять-таки втрое больше, чем на вторую. Последняя, отдельная тридцать четвертая струна была в двадцать семь раз длиннее первой, первая же была длиной в пятьсот двенадцать единиц. Вторая струна была длинней первой на одну восьмую, третья отличалась от второй на ту же часть, равно как и четвертая от третьей, что составляло каждый раз отличие в один музыкальный тон. Пятая струна была длиннее предыдущей на 13/243, то есть на полутон, шестая и седьмая отличались от предшествующих — на тон, восьмая — на полутон, а девятая, десятая и одиннадцатая снова, поочередно, на тон. На всю эту первую серию пошло, как ранее сказано, в общей сложности девять тысяч девятьсот девяносто девять изначальных частей. Первая струна следующей серии отличалась от одиннадцатой струны серии предыдущей на полутон, будучи втрое длиннее первой струны первой серии, а все прочие тона шли в той же последовательности, равно как и одиннадцать тонов последнего большого интервала. Тридцать четвертый звук стоял особо и замыкал гармонию уместным полутоном. При этом от государственного теста ничего не осталось: оно было истрачено полностью.
Отдаю должное Яну Янычу. По крайней мере, некоторое время система гудела с космическим благородством, возвышенно и мерно. В голову стала закрадываться мысль — не сбежать ли мне в Фермопилы или — лучше — на Каталунские поля, но тут я к полному своему отчаянию понял, что слышимая теперь музыка сфер есть верный знак того, что я превращаюсь в элементарную частицу. Случись оно — я лишился бы даже той жалкой свободы выбора, которая еще мне была оставлена силой тяжести: хотя бы и выпустив ручку, я не смог бы никуда лететь по своей воле. Впрочем, физическая несообразность тут все же была. Я знал, что если вес исчезает, то это должно сопровождаться испусканием каких-то лучей, а я слышал одно переливающееся гудение двери и не видел ничего похожего на свет. Значит, энергия или подводилась или отводилась, следовательно, можно было спокойно переждать. Но облегчение пугало. Тогда я принялся размышлять о запасах электричества для раскручивания. Выходило, что за счет течения вод с высоких гор. Это было уже немного надежнее. Теперь надо было найти основное упущение, из-за которого я попал, вероятно, в заколдованный круг нравственных осложнений и неосуществимых прав, когда противоположные на вид выходы вели в один и тот же глухой тупик. Тут я припомнил, как посочувствовал Ян Янычу в его страдании от нашей необъективности. Мое-то перелистываемое положение было — куда ни возьми — самое что ни на есть объективное. Я-то был чистейшим объектом без хоть малого призрака собственных личных достоинств в смотревших на меня отовсюду глазах владельца комнатушки. Я был полностью объективирован.
«Аra, — догадался я, — значит, разница все-таки есть! Если я оторвусь, то погибну не один, а унесу на тот свет, по крайней мере, моего последнего друга, массового читателя, — только бы не промахнуться! Но это маловероятно, ведь он повсюду, хоть я его и не вижу».
Призрак воли придал мне сил вцепиться сильнее прежнего и продолжать размышлять.
«Почему же нас крутят, если это так просто? Неужели весь расчет на то, что мы поверим доводам рассудка и будем вечно висеть на ногтях, словно ухнутые нетопыри? Какая же в том польза? Разве что гироскопический эффект? Значит ли это, что мы своим весом — тем весом, которого сами уже не ощущаем, — держим ось под необходимым постоянным углом? И каждый из нас — своего рода Общественный Атлант и Государственная Кариатида? И на нас все держится? На наших плечах?»
Перед взором моего воображения предстала вертящаяся крепкая фигура Местного Переселенца, вокруг которого легкими облаками неслись поэт Аполлон Бавли и филолог Артемий Ведекин. Между ними шел постоянный обмен мнениями по вопросу общего интереса. Однородного членения звуки передвигались из уст одного в уши другого туда и обратно, так что никогда не имело бы смысла сказать: вот, точно, — Аполлон, или: вот — это Артемий, нельзя было даже определить, где у кого из них рот, а где — барабанные перепонки. Они освещали друг друга взаимоотраженным светом изнурительного обращения словес, и все это здорово напоминало бы атом благороднейшего из газов — жидкого гелия, космически инертного и самовлюбленного, если бы они вместе с другими, такими же сферическими, как воскресшая по Оригенову заблуждению душа, образованиями, не вступали в обнимавший их разнообразие хоровод, который, пропустив через себя с десяток таких же рукобоких и ухоротых сплясавшихся говоруний, восходил иерархически через все более утрясавшееся единение в зарешеченное кристаллическое общежитие болтливых монад.
«Нас крутят. Мы поддерживаем. Но чем? Не может быть, чтобы тяжестью. Вес
