Осенняя охота - Екатерина Златорунская
Горан в шляпе с оранжевой лентой традиционно прочел правила ведения охоты: какая особь лося может быть отстрелена. Мишень для выстрела – область сердца или легких. Вес пули не менее пятнадцати граммов. Нельзя стрелять с задней линии огня, если лось не ранен, и т. д. и т. п.
До черты доехали на машинах, а дальше пошли пешком. Постепенно расходилось солнце и затуманенный, заболоченный сумрачный мир становился чистым, как зеркало, и ели, словно сбрасывая белую фату, освобождались от тумана. Охотники шли с палками и собаками, шли молча. Солнечный свет ложился полосками, и все, что попадало в его поле, меняло цвет, становилось ярче: розовый вереск, зеленый папоротник, изумрудный мох. Уже на месте Горан показал секторы, запрещенные для стрельбы. Ула остановился у дерева с оранжевой биркой «пять» и привычно замер в ожидании лося.
Лаяли собаки. Значит, лось недалеко, тяжело несет свое большое тело на длинных ногах, а рядом мечется лайка, заставляя его идти дальше, на смерть. Лоси ходят тяжело, а бегают удивительно быстро. Стало тихо. Ула замер, понимая, что цель рядом, и наконец увидел их – лосиху и лосенка. В лосиху стрелять запрещалось, а лосенок шел задом. Они тихо прошли мимо и скрылись. Снова потянулись часы ожидания. Ула переживал, что сегодня охота будет пустая, но снова раздался собачий лай, а за ним тишина, предвещающая выход лося, и он появился – черным силуэтом как на двигающейся картинке в охотничьем тире, он медленно летел по лесу через черные скелеты деревьев в желто-зеленом сиянии, пропадая из вида и снова возникая.
Ула думал, как стрелять. Конечно, лучше боком по корпусу или в плечевой сустав на два часа по лосиному календарю, если на семь часов, то попадешь в печенку. Выбирать было некогда, он прицелился, выстрелил. Лось побежал сильнее, быстрее, словно убегая от смерти, выстрел толкнул его, и он, почти убежав, споткнувшись передними ногами, кувырнулся, упал на спину. Но Ула не видел этого – он сидел на своем месте, он знал, что смертельно раненный лось может пробежать еще сто метров. И только услышав собачий лай и характерный звук, с которым собака треплет лося, он пошел на звук. Лось лежал в траве, опрокинутый мордой вверх, уши встревоженные, рога словно раскрытые в полете крылья. Лайка ходила вокруг, обнюхивала его, тыкалась мордой в шерсть цвета грязной осенней земли, с седыми волосками трав. Лось был тяжелый, но Ула смог его перевернуть, тонким финским ножом сделал надрез на животе, крючком распорол брюхо, вытащил потроха. Он посидел рядом с лосем, поглаживая его по еще теплой шкуре. Это был его первый лось в этом году – в первый же день охоты, редкая удача, и он тихо переживал ее один. Лайка почувствовала его радость и облизала руку.
Ула повязал на ближней от тела лося елке оранжевую ленту и пошел к машине, оставляя такие же пометки через каждые двадцать метров. Лайка, успокоенно сопровождавшая его на обратном пути, резко остановилась, жадно раскапывая лапами землю. Ула увидел, что это не земля, а черная измызганная тряпка. Собака, оставив тряпку, резко побежала в сторону, Ула крикнул ее по имени, и она вернулась, держа в зубах длинную палку, но когда Ула присмотрелся, он понял, что это не палка, а кость.
Около машины уже собрались другие охотники. На волокушах лежал лось, кокетливо вытянув ноги.
Ула сказал им, что, возможно, он ошибается, но, скорее всего, Герда нашла человеческую кость.
Йохан
Сентябрь
В последний выходной месяца Йохан, как обычно, поехал к деду в Мальмё. Он сел на поезд в семь утра и приехал в город уже после обеда. Клаус еще больше потемнел, словно старое дерево, и в доме было тоже темно, сухо, как в деревянном гробу, но бодро вещало радио, дед не признавал телевизор, пахло заваренным кофе, и в комнатах убрано – результаты труда социальных работников, навещавших его в будние дни.
Йохан привез круассаны, испеченные Инной, сыр, ветчину, фермерское масло, легкой засолки лосося. Клаус любил вкусно поесть и, как маленький, просил привезти что-нибудь вкусное, хотя всю долгую сознательную жизнь был равнодушен к еде.
Йохан не знал, как начать обещанный матери болезненный разговор о продаже дома: дед держался за него, как за последний вдох воздуха. Матери было тяжело навещать, ухаживать, а дед не справлялся в одиночку.
Еще год назад он был прежним, веселым, крепким, но его разум стал гаснуть быстро, день за днем. За обедом старик жадно ел и жаловался на здоровье, на боль в сердце. Йохан думал: неужели он боится смерти, что же так дорого ему в жизни? Клаус не расспрашивал Йохана ни о чем, но Йохан рассказал о дочерях, об их успехах в школе, о проказах Ловы. Деду это было неинтересно. Он забыл имена девочек, забыл их самих. Его душа почти оторвалась от земли и держалась лишь тонким, словно детский волосок, корнем.
– Твоя мать не берет трубку, когда я ей звоню.
– Она работает.
– Как твоя жена?
– Печет хлеб.
– У нее такие красивые белые волосы. Зачем она постриглась? – Дед не помнил Инну, а помнил Мангу, первую жену Йохана, хотя со времени развода прошло двадцать пять лет и они не виделись больше.
Манга нравилась Клаусу. Она была веселая. Дед не понимал ее датский шведский, и какое-то время ее акцент был предметом семейных шуток, и даже после развода гибридные датско-шведские словечки не ушли из обихода, хотя Йохан после расставания еще много лет даже не мог слышать датский, не мог видеть ее любимые датские сигареты «Сесиль».
Дед рассказывал байки из детства, как ребенком ходил в магазин за хлебом и продавщица, тетя Гудрун, насыпала ему в кулек конфет бесплатно, и он ел конфеты тайком, на улице; как впервые увидел салют и как по улицам ездили трамваи, запряженные лошадями, и он бежал за ними с другими мальчишками и не мог догнать, а другим удавалось, и они запрыгивали на подножку.
– Помнишь, мы кормили голубей, ты был маленьким.
Йохан не помнил.
– Прогудел паровоз, и голуби резко поднялись и улетели. Ты помнишь? Ты тогда очень испугался.
На стене висела фотография: Клаус в клетчатой рубашке и восьмилетний мальчик Йохан, очень худой, очень серьезный.
