Человек маркизы - Ян Вайлер
Но едва ли было возможно поговорить об этом с ним самим. Он переводил разговор на погоду, как будто темой было то, что над Дуйсбургом вот уже вечность не показывалось ни облачка. Я была здесь больше трёх недель, половину этого времени разъезжала с ним. И нигде не упало ни капли, а Рейн становился всё уже. Река уходила, как будто обиделась. Берег обнажил свой серо-коричневый край, на канале разрослись вупперские орхидеи, и Рурский район потихоньку дребезжал над всем этим. И когда я спросила его, почему они с Хейко рассорились, он ответил: «Если дождь и пойдёт, то с запада. Сначала он идёт в Голландии, а потом у нас. Если в Голландии дождь, нам уже можно раскрывать зонтик».
Но до этого дело не доходило, по-прежнему стояли тропические дни и ночи, которые мы проводили в Мейдерих-Бич-Клубе, где Алик постепенно перехватил у Клауса власть и упражнялся в составлении коктейлей. Ахим и Лютц находили разнообразие предложений огромным, Октопус настаивал на пиве и на водке «Корн», но временами брал и виски «Хёрнер».
Так они называли «Егермейстер», который пили как аперитив перед едой, от которой потом отказывались в пользу круга пива с водкой «Корн». Алик быстро усвоил, как управлять пивным «кругом». Как сохранять дистанцию и провоцировать клиентов на заказ, не втираясь в доверие и не объединяясь с ними. Хороший трактирщик – церемониймейстер, но никогда не соучастник. И Алик справлялся с этим. У него был такой же авторитет, как и у Клауса, который иногда вообще не показывался. Поначалу мужчины ещё пытались провоцировать мальчишку или оспаривать свои подставки. Алик требовал время от времени авансовый платёж, как научился у Клауса, который не испытывал желания досиживать до целиком исписанной подставки. Мужчины считали это за шутку, а Лютц говорил, что пусть Алик ему в ботинок надует. Но Алик не вёлся на такие провокации. Однажды он собрал все подставки, выдернул вилку гирлянды из тройника и сказал совершенно спокойно: «На сегодня всё, конец работы».
– Но ведь всего полдесятого, – сказал Лютц.
– Я хочу ещё пива, – сказал Ахим.
– И ещё водки, – проворчал Октопус.
– И немного света, – сказал Папен.
– Вы могли бы всё это иметь, если бы прекратили весь этот театр с подставками. Каждый платит по своему счёту, иначе свет остаётся выключенным, – сказал Алик, и я почувствовала, как власть окрылила его.
– Но это чистый произвол, – сказал Ахим и достал из кармана брюк десятку.
– Это, вообще-то, обман, – сказал Лютц и велел Алику посчитать текущее состояние его заказов. – Чаевых тебе не будет, кровопийца.
Октопус пытался обменять свой счёт на ставку в споре, но Алик отверг пари и не возражал против того, что Октопус якобы знает наизусть все соседние с Болгарией государства.
Когда Алик собрал с мужчин деньги, он снова включил свет и принял новые заказы, которые подал со всей любезностью, что Лютц счёл за «вершину цинизма». В конце концов напряжение выдохлось, и завсегдатаи заведения распрощались безрадостно, но Алику это было нипочём, потому что он знал: завтра все они снова придут. А куда они денутся? Последним уходил Октопус, страдальчески соскользнув со своего барного стула, чтобы шатко двинуться к велосипеду.
– Октопус, – окликнул Алик.
– Чего тебе, русский? – проворчал тот из темноты.
– Румыния, Сербия, Македония, Греция и Турция.
– А, да пошёл ты.
Алик всё убрал, я составила ему компанию. Потом мы сели в шезлонги, пили колу и смотрели на тёмную воду, которая, казалось, даже в темноте булькала от жары. Вдруг он положил руку мне на колено, на мою липкую после жаркого дня, слегка пыльную летнюю ногу, покрытую ещё и грязноватым загаром. Он положил свою тёплую ладонь мне на ногу и сказал:
– А раньше мне хотелось иметь вот такую белую ногу.
И убрал руку, чуть ли не испугавшись своей отваги.
– Это не белая нога, – сказала я, прикидываясь возмущённой.
– Вот это – не белая нога, – сказал Алик и подставил для сравнения свою красивую ногу.
– А что тебе в ней не нравится? Мне кажется, она классная, – сказала я. Мне нравилась его коричневая кожа. – Знаешь, что в ней лучше всего?
– Нет, и что же? – спросил он.
– Ты никогда не обгоришь на солнце.
Алик засмеялся.
– Это верно. Но если бы я мог поменяться, я предпочёл бы обожжённую белую. Тогда не так бросаешься в глаза.
– У тебя бывают неприятности из-за цвета кожи?
– Раньше были. Но теперь больше нет. Люди уже попривыкли к такому. А ещё потому, что я на это не ведусь. Это же ничего не даёт.
Мы помолчали какое-то время, и наши плечи соприкоснулись. Я надеялась, что он снова положит руку мне на колено. Хотя нога и липкая немного.
– Знаешь, поэтому мне так хорошо здесь, с местными придурками, – сказал Алик. – Они никогда не назовут меня «Кровельным толем» за мою черноту. Они вообще ни разу не сказали какую-нибудь глупость про мой цвет кожи. Им на него плевать.
– Но они тебя всегда называют «Русский», – участливо напомнила я. Мне это всякий раз действовало на нервы. Поэтому я и удивлялась, что Алик только посмеивался при этом.
– Да, это по-настоящему забавно, ты не находишь? Как я выгляжу – и они при этом называют меня русским.
Мне Алик в самом деле сильно нравился. Это не была какая-нибудь идиотская влюблённость, как с тем придурком на новогодней вечеринке. И это не было что-то физиологическое, это было скорее чувство единения. Не так уж много на свете знакомых, с которыми чувствуешь такое. Но Алик больше не прикасался ко мне. Мы посидели ещё немного, потом он встал и выключил гирлянду.
Рональд Папен за первую неделю нашей совместной работы заработал беспрецедентную сумму в две тысячи шестьсот евро, во вторую неделю это было уже больше трёх тысяч, и если бы так пошло и дальше, к концу летних каникул он бы стал богачом. Так он это видел, к тому же он исходил из того, что и потом останется в колее этого успеха. Поначалу он упирался, но постепенно всё увереннее перенимал методы дочери и начал уже на подходе к дому анализировать, каким методом перешагнёт через порог на сей раз. Наряду с меланином и туалетным трюком большим потенциалом
