Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина
– Какой идиот придумал занятия по субботам? – сочувственно подхватил Марк. – Слава богу, наша гимназия пока на пятидневке.
– Последний год пошел, – ехидно отозвалась Светлана Сергеевна. – Сколько тебе сосисок? Да ты хоть умылся, чудовище?!
* * *
Проводив мать и ребячески подставив ей щеку для поцелуя, Марк, охваченный знакомым возбуждением (непременным спутником одиночества), подпрыгивая, промчался по квартире и метким тычком включил магнитофон. При матери он почти не слушал его, потому что любимая им музыка приводила Светлану Сергеевну в полушоковое состояние.
– Господи! – с отвращением сказала она, послушав записи только одного из альбомов «Агаты Кристи». – Это же просто клиника! Злобный садомазохизм. И ты собираешься это слушать?
– Не собираюсь, – заверил Марк и ласково ткнулся матери в плечо. – Я перепишу эту кассету.
– Да уж, сделай милость, – строго произнесла мать, но не выдержала и прижала голову сына. – Ты ведь такой добрый мальчик…
Когда она вышла, Марк вытащил бумажку с обозначением сделанной записи и вставил другую с пометкой – «Майкл Джексон». Против его песен мать ничего не имела, единственно по незнанию языка.
Теперь же, оставшись один, Марк, дрожа от нетерпения, как заждавшийся морфинист, окунулся в завораживающую страстность песен «Агаты». Прибавив звук, он поплыл по комнате, расставив руки и прикрыв глаза, как это делал младший из братьев Самойловых – падших ангелов его души. Марк восторгался ими и жалел, растворяясь в магическом заклинании и вторя ему:
«ХалиГалиКришна ХалиГалиРама…»
Музыка растекалась по квартире, становившейся бездонной, вмещавшей в себя и цирковую арену, где Марк корчился от впивавшихся в мозг аплодисментов; и экипаж, с раскинувшейся в мерзкой неге маркизой, на лице которой темнели кривые полоски стертой им пудры; и пещеру, терпеливо отдавшую его медленной смерти: «До свиданья, милый, милый!» Проскользнув в комнату матери, Марк схватил брошенный на туалетном столике черный косметический карандаш и, послюнив тупое жало, больно вдавливая, намазал губы. Вообще-то, пелось о гуталине, но на это Марк не мог решиться даже при всей своей любви к группе. Он рассудил, что черный цвет остается черным независимо от его природы.
Теперь оставалось задернуть шторы и попытаться взлететь на плотных волнах музыки. Его сердце колотилось, как всегда перед взлетом, но это не пугало Марка – бушевавшая кровь пьянила, как стакан коньяка. Правда, он никогда не пробовал выпить стакан коньяка, но зачем он нужен, когда есть такая волшебная штука – воображение?!
Он кружился все быстрее, теряя в пульсации музыки свое дыхание. Уже подошвы его отделились от земли, уже лопатки закололо от выпирающих, готовых прорваться наружу крыльев, и крик неземного экстаза уже закипал в горле, как вдруг унылый звонок пронзил веселую струю свободы, готовую унести Марка, и она распалась, оставив его в безвоздушном разломе.
Он рухнул, придавленный собственной тяжестью, и не соображая пополз к двери. Ступив ладонями на прохладную шершавую поверхность линолеума, Марк замер и тряхнул головой, приходя в себя. Стертые пупырышки невозмутимо глядели на него кое-где уцелевшими глазками краски. Оттолкнув их, Марк вскочил и пошел к двери.
– Ненавижу, – спокойно сказал он, поворачивая замок, и широко распахнул дверь.
Кажется, Костя и Мила уже собирались уходить. Если бы эти чертовы пупырышки не впились ему в ладони с готовностью голодных блох…
– Что это с тобой? – удивился Костя, запирая за собой дверь, но Марк и не подумал отереть губы. Он никого не звал. Им хотелось его видеть? К вашим услугам!
– Проходите, – вежливо предложил Марк, не понимая, отчего они в нерешительности переглядываются.
– Мы тут случайно столкнулись у твоего дома, решили зайти, – стал оправдываться Костя, виновато хлопая ресницами.
– Ну, ясное дело! Где же еще встречаться, как не у моего дома?
– Нет, я действительно оказалась здесь совершенно случайно. – Мила Гуревич хмуро смотрела на его черные губы.
Марк подтолкнул их к столовой:
– Может, хватит? Разве я требовал у вас объяснений?
– У тебя так музыка гремит, странно, что ты вообще нас услышал.
– Ты имеешь что-то против «Агаты Кристи»? – Марк выжидающе прищурился, наслаждаясь ее замешательством.
В классе Мила слыла правдолюбкой, но и у нее должны были иметься какие-то представления об этикете. Ее толстые блестящие губы раскрылись, но слов не последовало, и Марку внезапно захотелось укусить эту сочную мякоть, втянуть их с такой силой, чтобы лопнула обветренная кромка.
Мила поежилась под его взглядом:
– Вообще-то, я люблю другую музыку.
– Очень интересно, – протянул Марк, не слыша своих слов, но тут музыка утихла, и сухой щелчок заставил его очнуться. – У тебя есть платок? – спросил он, не сводя с девочки глаз, и когда его ладонь ощутила мягкий тряпичный комочек, насмешливо пообещал: – Я куплю тебе дюжину батистовых.
Он старательно вытер губы и светским тоном предложил гостям кофе.
– Ты же знаешь, я не пью кофе, – обиженно напомнил Костя, перебирая кассеты.
– Не включай! – резко сказал Марк. – Я уже наслушался.
– А как же законы гостеприимства? – съехидничала Мила. – Вдруг нам хочется музыки?
– Дома послушаешь.
Он ушел на кухню и зарядил кофеварку на две порции. Подумав, Марк достал из холодильника остатки позавчерашнего кефира и хорошенько взболтал. По краю горлышка пролегла застывшая желтоватая бороздка.
– Кефир не повредит твоему желудку, – провозгласил Марк, вернувшись к гостям, и протянул стакан Косте.
Мила оставила в покое лежавшие на столике журналы и смерила Марка пронзительным взглядом:
– По-моему, это не повод для насмешек…
– А никто и не смеется, – серьезно заверил Марк. – Я всегда оставляю для своего лучшего друга немного свежего кефира. Что в этом плохого? Не каждая семья в наше время может позволить себе ежедневно покупать кефир, а Косте полезно. Знаешь, желудочно-кишечный тракт – это такая система… Вроде коммунистической – как прихватит, света белого не видишь!
– А говорят, твой дед был секретарем горкома, – не унималась девочка, продолжая сверлить Марка взглядом. – Вторым, кажется?
– Первым, – в тон ей поправил Марк. – И мой отец был коммунистом. Тогда это было необходимо для карьеры, вы же знаете. Убеждения здесь ни при чем.
Мила удивленно округлила глаза и подалась вперед, зависнув на краю кресла:
– А разве не лучше быть коммунистом по убеждению, а не ради карьеры?
– Ты представляешь, о чем говоришь? Это все равно, что стать людоедом из принципа, а не потому, что хочется есть.
Еще несколько мгновений Мила напряженно вглядывалась в его лицо с темным ободком вокруг губ, потом откинулась на мягкую спинку кресла.
– Может, ты и прав. Как посмотреть… Вообще-то, я мало об этом думала. Мои
