Тысяча свадебных платьев - Барбара Дэвис
Теперь он вернулся оттуда, куда что-то относил, и вновь, с тем же вороватым выражением на лице, спускается по сумрачному лестничному пролету, ведущему в подвал. Я знаю, куда он направляется. И знаю зачем. Это идеальнейшее место для свиданий – темное и уединенное, с целым лабиринтом составленных друг на друга ящиков и коробок. От одной мысли, что он там встречается с Элизой и что я их застану вместе, у меня подгибаются колени. И все же удержаться я не в силах, а потому, выждав несколько секунд, следую за Энсоном вниз.
Задержав дыхание, я слежу, как он спускается в самый низ лестницы, после чего скрывается в полутемном лабиринте подвала. Спустя пару мгновений Энсон включает карманный фонарик. Благодаря этому свету легче двигаться за ним вслед, и я иду по узким проходам между ящиками и картонными коробками, стараясь держаться в тени. Капуста. Репа. Картофель. Суррогатный кофе. Есть даже коробки с дешевым красным вином. Наконец шаги Энсона затихают, и я слышу тихое звяканье ключей, а потом – скрип пересохших дверных петель.
Я продвигаюсь туда ближе, достаточно, чтобы увидеть тусклую полоску света, возникшую между дверью и косяком. Сквозь открывшийся проем мне мало что видно. Голая лампочка, свисающая с потолка, да небольшая койка с покрывалом, сложенным в ногах.
Тень Энсона маячит на пустой каменной стене. В тишине подвала я слышу, как он расстегивает молнию на куртке, потом доносится шуршание, похожее на звук снимаемой одежды. Я резко делаю шаг назад, потом еще один. Я думала, что хочу узнать правду, увидеть все собственными глазами, – но внезапно понимаю, что не в силах это вынести.
Меня от волнения начинает мутить, я чувствую себя словно пристыженной. Какой же я была дурочкой! Наивной влюбленной дурочкой! Я поворачиваюсь, чтобы уйти тем же путем, которым сюда пришла, но в темноте натыкаюсь на штабель ящиков. В тишине внезапный звук раскатывается гулким эхом, точно выстрел.
Через дверную щель видно, как тень Энсона замирает, затем распрямляется. Через мгновение его силуэт быстро проскальзывает в проеме.
– Кто здесь?
Ждет ответа, склонив голову набок. Я прикрываю рот обеими руками, заставляя себя молчать. Отчасти мне хочется выйти к нему и сказать, что я все про него знаю, однако совсем не вдохновляет мысль, что меня, получается, застукали на слежке и подглядывании в темноте подвала.
– А ну, покажись! – зловеще требует Энсон. Голос у него какой-то непривычный. Настороженный и грозный. – Сейчас же выходи!
Я никогда не видела Энсона сердитым, и меня жутко пугает мысль: какова будет его реакция, если он меня здесь обнаружит? Я плотно зажмуриваю глаза, желая стать невидимкой, в то время как шорох его шагов придвигается все ближе. Я зажата между двумя штабелями ящиков. Попалась, точно кролик в силки! Услышав, что Энсон прошел мимо, я невольно с облегчением вздыхаю. Через мгновение он меняет курс, и тут же я чувствую на руке его цепкие пальцы.
Он резко выдергивает меня из моего укрытия, сжимая в поднятой руке бутылку вина и готовясь ударить. Я ошеломленно застываю от выражения его лица – черты его искажены яростью и страхом. Сейчас его трудно даже узнать!
Зажав мне ладонью рот, Энсон притягивает меня спиной к себе, по-прежнему держа наготове бутылку. Я ощущаю в нем необычайную, смертоносную энергию – будто свернутую тугой спиралью. К горлу у меня, точно воздушный пузырь, подкатывает всхлип.
Мускулы его рук немного расслабляются, однако хватка остается твердой. Энсон резко разворачивает меня к себе. Долгое мгновение мы впотьмах смотрим друг другу в глаза. И я чувствую, как в нем точно ослабляется туго взведенная пружина. Энсон опускает бутылку, потом поднимает палец к губам, веля мне не шуметь.
Дальше он меня то ли ведет, то ли тащит в ту самую каморку, откуда только что вышел. Размером она не больше чулана и тесно обставлена, являя собой убогое подобие жилого пространства. Помимо койки и стола, там есть маленькая раковина и треснутое зеркало, узкий комод и старый, изрядно потрепанный, раскрытый кожаный чемоданчик, содержимое которого очень напоминает самодельный радиоприемник. Однако внимание мое сразу привлекает пустая кожаная сумка на столе и россыпь каких-то, с виду официальных, документов. Там cartes d’identité – французские удостоверения личности, а также свидетельства о рождении, карточки довольствия – и на еду, и на одежду.
Тут же в голове у меня начинают роиться десятки вопросов, но не успеваю я даже открыть рот, как Энсон еще сильнее вцепляется мне пальцами в руку и разворачивает меня лицом к себе.
– Что ты здесь делаешь, внизу?
Я пристально смотрю на него, возмущенная тем, что он еще смеет задавать мне такие вопросы, когда сам зачем-то крадется здесь впотьмах. Однако от зловещего блеска в его глазах у меня словно испаряется все негодование, и я машинально начинаю объяснять:
– Я увидела тебя с Элизой – как вы шептались в коридоре. И видела, как она сунула тебе в карман записку. И я подумала, что… – В конце фразы я осеклась и стыдливо отвела взгляд. – Мне очень нужно было узнать, правда ли это.
Он с искренним удивлением глядит на меня.
– И ты поэтому пошла за мною сюда следом? Потому что решила, будто у меня свидание с Элизой?
Тут я снова отвожу взгляд, потрясенная внезапным осознанием того, что есть кое-что более ужасное, нежели застать Энсона с другой женщиной. Я вновь перевожу взгляд к документам на столе. Большинство из них пожелтели от времени и сильно помяты. Некоторые испачканы пятнами, кляксами, имеют обтрепанные или даже случайно оторванные уголки. Кому они принадлежат? И как они вообще здесь оказались?
Я протягиваю руку к одному из документов – к свидетельству о рождении, – но Энсон перехватывает меня за запястье.
– Не трогай! – шипит он мне.
От взгляда его глаз, которые в холодном свете свисающей с потолка лампочки как будто потеряли свой обычный оттенок, меня вдруг пробирает ледяная дрожь. Мысли у меня мгновенно перескакивают к тем непредвиденно опустевшим койкам – когда, казалось бы, почти выздоровевшие мужчины внезапно умирали посреди ночи, причем в последнее время все чаще и чаще. А еще я сразу вспоминаю про слухи о работающем среди нас предателе, о тайном соглядатае, который все доносит гестапо. Мы все притворялись, будто знать ничего не знаем, потому что это куда безопаснее, нежели признать тот факт, что мы все подозреваем, что те люди вовсе не умерли, а были незаметно вывезены прямо у нас под носом. И за всем этим каким-то образом стоит доктор Джек. Причем немцы об этом уже знают и лишь ждут доказательств, чтобы нагрянуть к нам с арестами.
Этим, значит, и занимается Энсон в подвале госпиталя? Помогает Самнеру Джексону вывозить американцев и британцев из Франции, используя поддельные документы? Если так, то почему он мне об этом ничего не сказал? Ведь он знает, что мне можно доверять.
И тут мне в голову приходит другая мысль – совершенно жуткая! – и меня окатывает волной леденящего ужаса. А что, если Энсон и есть тот самый шпион, из-за которого тут все как на углях, и на самом деле он занимается тем, что собирает улики для гестапо? От такого предположения у меня на загривке проступает испарина. А вдруг он все это время работал на фашистов, лишь притворяясь героем? И притворялся… вообще во всем?
– А эти документы… – киваю я на стол. – Прошу тебя, скажи, что ты с ними не делаешь ничего дурного. Скажи, что ты не… – Я умолкаю, не в силах закончить фразу.
Он пристально смотрит на меня, лицо его непроницаемо. Проходит долгое мгновение, а мы все стоим, глядя друг другу в глаза, как будто мы оба застыли на краю некой ужасной пропасти и ждем, кто прыгнет в нее первым.
– Просто скажи мне, что ты не работаешь на них, – прошу я хриплым голосом. – Пожалуйста.
Возле рта у него начинает мелко дергаться мускул.
– Вот, значит, что ты обо мне подумала.
– Я уже не знаю, что мне думать, Энсон! Ты крадешься куда-то во тьме с фонариком, роешься в документах, которые явно
