Тысяча свадебных платьев - Барбара Дэвис
И все же излюбленной темой наших разговоров того лета был сам Энсон. Мне интересно было слушать о том, как он проводил детство, как складывал вещи, отправляясь в восьмилетнем возрасте в пансион, как сам научился править в парусных гонках и стать капитаном им же самим созданной команды, как впоследствии, после серьезной стычки с отцом, полностью оставил парусный спорт. А также о той перепалке, что произошла между ним и отцом, когда он объявил, что бросает университет и идет добровольцем в AFS.
Я могла бы слушать его долгими часами – вот только у нас никогда не было этих часов. Обязанности наши в госпитале были таковы, что мы могли довольствоваться лишь редкими, с трудом выкроенными минутками, когда у нас совпадали смены. И казалось даже как-то недостойно сетовать на это в ту пору, когда так много людей так многим жертвовали на войне.
А потом как-то раз Энсон мне сказал, что устроил нам обоим на вечер отгул. Я не стала даже спрашивать, как и с кем он об этом договорился. Для меня это было неважно. Энсон пригласил меня в ресторан. И не в одно из тех шумных заведений, где обычно ошивались boche, а в старомодный французский пивной ресторанчик на улице Сен-Бенуа, где играла музыка, а на столиках горели свечи. Нас проводили в угловую кабинку в самой глубине зала. Энсон заказал бутылку хорошего красного вина, которое уже после первого бокала ударило ему в голову. И мы ели такую необыкновенную еду, которую там явно добыли на черном рынке: нежнейший розоватый крем-суп с кусочками омара, жареную свинину с яблоками и луком, а на десерт – миндальный меренговый торт. Это были самые восхитительные яства в моей жизни, которые, должно быть, обошлись Энсону в немалое состояние, но в те несколько коротких часов мы с ним смогли напрочь забыть о войне и просто быть вместе.
Потом он провожал меня до дома, и мы шли рядом, рука в руке, жарко сплетя пальцы. И всю дорогу, казалось, мои ноги едва касались земли. Когда мы добрались до двери моего дома, я долго возилась в темноте с ключом, и ладони у меня внезапно стали влажными. Наконец ключ попал в замочную скважину, но, едва я взялась за ручку двери, Энсон схватил меня за руку, ища мой взгляд в кромешной тьме. Порывисто прошептав мое имя, он коснулся пальцами моего лица, после чего с умопомрачительной неторопливостью прижался губами к моим губам. Я качнулась в его объятия, сливаясь с ним в поцелуе, и ночь отступила, оставив только его и мой пульс. Два отзвука наших душ. Это ощущалось как какое-то déjà vu – словно ты нашел нечто такое, о потере чего даже не знал. И мне так не хотелось, чтобы это когда-то закончилось. Но, естественно, это должно было закончиться. Для приличных девушек все же существовали некоторые правила.
Однако факел наших чувств уже разгорелся не на шутку. К концу лета я была по уши влюблена в Энсона Перселла. И он так же сильно влюбился в меня.
Глава 19
Солин
Чтобы быть уверенной в счастливом финале, невеста должна искренне желать отдать все свое сердце мужчине, за которого выходит замуж. Но при этом оставаться с собственным стержнем.
Эсме Руссель. Колдунья над платьями
14 августа 1943 года.
Париж
В госпитале становится все тяжелее и напряженнее. Запасы еды начинают понемногу истощаться, несмотря на то что американцы продолжают присылать продовольствие. Еще к началу лета количество людей в госпитале пугающе возросло. Почти пять сотен раненых плюс персонал – и всех необходимо кормить три раза в день.
Настроение у людей тоже за это время изменилось. Постоянно слышится озабоченность, что нас совсем закроют, а всех больных отправят в концлагеря, или того хуже. Немцы становятся все менее терпимы к американскому госпиталю и высказывают подозрения, что наша больница – а в особенности доктор Джек – оказывает пособничество движению Сопротивления и помогает скрываться от ареста раненым солдатам и евреям.
Еще сильней ухудшилась ситуация в последний месяц – когда целому отряду американских летчиков со сбитых гитлеровцами самолетов удалось избежать захвата. Немцы организовали тщательные поиски в этом районе, однако летчики словно бы испарились. Теперь кругом висят объявления, где гарантируется награда тем, кто обладает какой-то информацией об исчезнувшем отряде или о тех, кто помогает им скрываться. Соседи, надеясь получить франк-другой, начинают доносить друг на друга, порой выдавая правдивую информацию, но большей частью наплетая лживые домыслы.
Даже наш госпиталь попал под подозрение. Стремительно, точно лесные пожары, разгораются разные слухи, и как-то неожиданно тот вопрос, который прежде никто у нас не желал обсуждать – о подозрительном количестве непредвиденных смертей и внезапно пустеющих коек, – становится единственной темой для разговоров, хотя и ведущихся вполголоса, украдкой. Мы все вдруг оказались на краю опасности. Предатели сейчас таятся везде – вынюхивают информацию, которая, быть может, принесет им солидное вознаграждение. Поговаривают, что среди нас тоже есть шпион – некто притворяющийся, что борется за правое дело, а в действительности вступивший в сговор с нацистами. А потому каждый из нас постоянно держится настороже, боясь, что одно неверное слово приведет его к порогу гестапо.
Ходят слухи, что доктора Джека со дня на день могут арестовать и что у него уже сложен чемодан, чтобы, когда за ним придут, он был к этому готов. Однако при всем при этом мы изо всех сил стараемся как следует выполнять свои обязанности – ибо что еще нам остается делать! Раненые солдаты продолжают прибывать – день за днем, неиссякающим потоком. Раненые. Покалеченные. Опустошенные.
Все мы неимоверно устали, и при всей нашей беготне и суматохе время течет ужасно медленно. Быть может, именно из-за того, как редко я в последнее время вижу Энсона, в меня вселяется какая-то тревожность. После нескольких недель, полных восхитительных мгновений тайного единения – укромных поцелуев, от которых перехватывает дыхание, где-нибудь в кладовке или на заднем ряду кинотеатра, тихих совместных ужинов и нескончаемых разговоров о том, что мы станем делать, когда закончится война, – Энсон неожиданно отдалился от меня.
Я понимаю, что его работа критически важна и что война ни на миг не останавливается – даже ради молодых влюбленных, – однако в последнее время работа все дольше и дольше заставляет Энсона отсутствовать в госпитале. Мало того, когда мне все же удается с ним повидаться, то невозможно не замечать произошедшей с ним перемены. Он кажется нервным и рассеянным, и постоянно оглядывается через плечо, словно кто-то ходит за ним по пятам. В разговорах со мной он стал уклончивым и отстраненным, слова его часто звучат неопределенно. А еще он начал исчезать – порой даже на несколько дней. Когда же наконец он появляется, то выдает какие-то жалкие, неубедительные объяснения, в которые я, как могу, стараюсь верить.
Но в это утро я увидела, как он болтает с одной из медсестер. Зовут ее Элиза. Она старше меня и гораздо более приземленная натура. С полными губами и низким, хрипловатым смехом. Они заговорили на лестнице, склонившись друг другу головами, причем так близко, что ее губы едва не касались его шеи, и она тихонько сунула ему в карман куртки нечто вроде записки. Должно быть, у меня при этом вырвался какой-то звук, потому что Энсон вдруг резко обернулся и увидел, что я на них смотрю.
Он отступил, но было уже поздно. Я не могла стереть из памяти то, что только что увидела. Или спрятать свои слезы от Аделин, когда наткнулась на нее, свернув за угол коридора. Она, похоже, нисколько не удивилась, когда я ей об этом рассказала. Сказала, что всегда считала его чересчур красивым, чтобы ему можно было себя доверить, и что очень хорошо, что я узнала правду раньше, чем это зашло слишком далеко. По мне же – между нами все уже зашло очень далеко.
Спустя несколько
