Непонятный роман - Иван Валерьевич Шипнигов
А ненастоящие люди живут в моих страхах. Выгоняют и вламываются. С одной стороны, выгоняют, с другой – вламываются и не видят в этом никакого противоречия. Только за это я не люблю людей, и настоящих, и ненастоящих. Они не видят противоречий и постоянно придумывают новые поводы, чтобы мучить себя и других. Нет, я в целом запомнил, что это зачем-то необходимо, и научился притворяться и прятаться. Но только мне трудно запомнить, от чего именно теперь нужно прятаться и кем притворяться, и иногда они находят меня, даже там, где меня нет. И тогда я ухожу еще дальше. И тогда они раздражаются и выгоняют меня, хотя я сам давно и тихо ушел.
Соня говорит, впечатлительность. Всему причина – моя впечатлительность. Из-за нее я всю жизнь прячусь, благодаря ей я хочу постоянно быть на виду. Я как-то сходил в магазин с едой и так впечатлился, что написал свой первый роман, и теперь я даю бесконечное интервью бесконечному же себе. Если бы вы спросили меня, знаю ли я еще секреты литературного мастерства, я бы, пожалуй, добавил ее, впечатлительность. Да, впечатлительность очень удобна для книжек, но не очень для жизни. Я не жалуюсь, я стойко принимаю подарки судьбы.
Соня говорит, равновесие. Всему оправдание – равновесие. Справедливости нет, но есть хотя бы оно. Грубо говоря, это как у меня: сначала жизнь была в целом нормальная, а мне было плохо, и я прятался и уходил. Затем, в декабре девятнадцатого – феврале двадцатого, я встретил Соню, обнял ее и обрадовался и захотел выйти с ней к людям, но тут уже сами люди начали сначала прятаться, а потом уходить. Не знаю, куда я ушел бы и где спрятался, если бы не встретил тогда ее. Скорее всего, я спрятался бы так хорошо, что сам себя уже не нашел бы.
Соня говорит, непосредственность. Всему виной – непосредственность. Это когда люди думают, что я притворяюсь восторженным, чтобы привлечь их внимание, и тем раздражаю их. А непосредственность – это же единственное, в чем я не притворяюсь. Многие женщины про меня говорят: непосредственность. А я так люблю, когда женщины обо мне говорят, что с радостью соглашаюсь со всем, что они обо мне говорят. Непосредственность – это когда Соне неловко со мной идти, сидеть, лежать. Это когда мне по-прежнему кажется, что на таких маленьких и неинтересных людей, как я и она, никто не обращает внимания, и громко восторгаюсь Москвой, едой или книжкой. Да, пока не забыл, запишу здесь, а вы мне потом напомните: попозже, лет в сорок, надо будет тоже написать хороший и грустный рассказ провинциала о доме. «Я не знаю, куда я хотел бы больше, чем домой, да и хочу ли я домой, я не знаю». Мне иногда самому неловко с собой идти.
Когда я что-то долго и непонятно рассказываю, вот прямо как вам сейчас, и Соня уже давно занята чем-то своим, я вспоминаю такую стоп-фразу, которую я сам же себе и придумал:
– Ну я вижу, тебе неинтересно…
И она с радостью соглашается. Потому что давно пора есть макарошки. Я могу что-то, чего не может Соня: делать макарошки и верить в лучшее несмотря ни на что. Соня говорит, наивность, и я с радостью с ней соглашаюсь. Если бы вы спросили, что я еще могу, я бы честно, не дослушав вопроса, сказал, что, пожалуй, всё.
Но нет, еще не всё. Я же вижу, что вам интересно, чем все закончится. А начнет все заканчиваться с того, что однажды начнется весна – утро года и жизни. Простим Ивану такую незамысловатую метафору. Простим и не будем ревновать его к Соне.
22:46 Середина пути
– Знаешь, что я хотел бы найти больше всего?
– Дорогу домой.
– Не. Дорогу домой я знаю.
– И где же она?
– Может быть, эта, по которой мы идем сейчас. Может быть, та, параллельная. Но это неважно: дорога – форма пространства, а с ним у меня отношения, ты знаешь, не очень. Чуть лучше у меня со временем, я его чувствую. И найти нам нужно не дорогу, а путь – форму времени. И вот путь точно приведет нас домой. Через какое-то время мы все будем дома.
– Мысли Ивана.
– Да. Мысли Ивана идут, и идут, и идут. А так как время сейчас ускоряется, то есть небольшая надежда, что путь не будет долгим и грустным. В конце концов, даже мы с тобой ведь будем потом вспоминать этот путь без восторга, но с благодарностью.
– Ты же говорил, время замедлилось?
– Ну, сначала замедлилось, а теперь ускоряется, как и положено.
– И сколько нам осталось до дома?
– По ощущениям – пару часов.
– Или, может быть, пару лет, да, да, я знаю все, что ты скажешь! Я, честно говоря, уже устал от твоих мыслей Ивана.
– Я тоже от них устал. Но я кое-что понял. Точнее, услышал. Ты слышишь?
– Тебя я слышу даже лучше, чем себя. Хотя я уже перестал различать, где твои мысли, а где мои.
– Нет, не мысли, пение слышишь?
– Опять какая-то непонятная музыка?
– Не, эта как раз понятная. Весенняя птичка запела, слышишь?
– Ну птичка как птичка.
– Это весенняя птичка. Она начинает петь только в начале весны.
– Что-то я не вижу пока начала весны.
– Ну почему вам все объяснять-то приходится!
– Кому «нам» опять?
– Городским! Тебе, Соне. Мне иногда кажется, что я единственный в этом городе приехал из деревни.
– Думаю, Соня с тобой поспорила бы.
– Да, но все приезжают и делают вид, что они тут всегда жили. А я не делаю вид.
– Ты не делаешь. Ты и в городе живешь как в деревне.
– Это да, но это надо отдельно рассказывать. Может быть, в новой главе пути. Но сейчас я слышу весеннюю музыку и говорю, что скоро будет весна. Даже если пока вокруг снег и мрак.
– Пока, честно говоря, да. Это в деревне у вас весенняя птичка возвещает весну?
– Не, таких птичек у нас в сибирской деревне нет. Это ваша, европейская птичка.
– В смысле европейская?
– Ну, с другой стороны Урала. Но у нас таких нет.
– Что у вас вообще в деревне было-то?
– Много всего у нас не было, но и многое было. Я Соне
