Непонятный роман - Иван Валерьевич Шипнигов
– Мы не находим. Их.
– А где мы берем коньяк?
– У тебя с собой запас на всю дорогу был.
– Да, это очень страшный вопрос, но у меня созрел на него ответ. Пока мы тут бродим и прячемся, у них там много всего произошло того, чего не может произойти, правильно?
– Допустим.
– Во-от. И вот среди прочего запретили бухло. Теперь за него сажают в тюрьму. А черный рынок уже подсуетился. И мы находим чужие закладки. С одной стороны, нехорошо брать чужое. Но с другой стороны, мы же за этим и ехали.
– Мы не за этим ехали!
– Хочешь, докажу? Видишь, кора поцарапанная. И снега под деревом меньше, как будто утоптано и сверху опять присыпано. И вот смотри. Пожалуйста. Блин, да опять этот «Коктебе́ль», сколько можно…
– «Кокте́бель». И что теперь делать-то?
– Возвращаться назад. Ну делай опять лицо, я же тоже боюсь. Назад – это не вперед. Тихо… Вперед – это дальше на восток, уже в сторону моего дома. Но туда я пока не готов, я еще не созрел. Может быть, лет через пять мы туда съездим нормально с Соней втроем, и я напишу нормальный, понятный роман о детстве и доме. Лёнич, ну не садись на снег, сам же говоришь, замерзнешь! Сейчас надо идти обратно, к своему дому, на запад, в Москву.
– Как туда идти?
– Идти нужно туда, где светлее.
– Туда?
– Нет, не туда, там ничего не осталось, там пепелище и белые тени, их не видно в снегу, но мы же знаем, что они еще там. Давай глотнем коньяка и прислушаемся к своим ощущениям. И пойдем, куда они нам подскажут.
– Ты думаешь, правда запретили бухло?
– Почему нет?
– Значит, то, за чем мы шли изначально, разрешили?
– У тебя странная, конечно, логика. Еще говорят, что я наивный. То запретили еще сильнее. Но благодаря этому мы здесь. То есть, не там.
– Ладно, пошли. Дай коньяка. Холодный коньяк – отвратительно…
– А мне кажется, пикантно. Я тебе рассказывал про лудоманию?
– Нет.
– Но и не надо, мне повезло, что ее у меня нет. Есть еще дромомания, мания бомжевания, но ее у меня тоже нет. Хотя то, чем мы с тобой тут занимаемся, очень похоже на это. Зато у меня есть дипсомания, и это сложный вопрос – есть она вообще или нет, но у меня она точно есть.
– Это когда человек в целом не алкоголик, но иногда прячется ото всех с бухлом?
– Да! И как бы проговаривает свои страхи в диалоге с бухлом! Откуда ты знаешь?!
– Мне кажется, это тоже то, чем мы сейчас занимаемся.
22:17 Я коньяк (Мысли Ивана) – 2
Другой мой одноклассник, тоже Иван, в первом классе был такой же рассеянный, как и я, и я ревновал к нему Ольгу Викторовну. Как-то на уроке природоведения он неожиданно встал и сказал, что весна – это утро года, лето – его день, осень вечер, а зима, соответственно, ночь. Все удивились и хвалили его, а я раздражался на то, что его хвалят за такую незамысловатую метафору, и ревновал, что эту метафору придумал не я.
Потом он позвал меня на свой день рождения, я пришел, держа за спиной книгу в подарок – не помню, какую. Иван вздохнул и сказал, что день рождения был вчера, так как он тоже рассеянный человек, как и я. А я перепутал, что вчера – это сегодня. И я тоже вздохнул и ушел, а книгу потом потерял. С тех пор я ищу эту бесконечную книгу. Ведь написать хорошую книгу – значит всего лишь первым ее прочитать. А чтобы ее прочитать, нужно ее сначала найти, раскопать, развернуть. Она ведь уже существует, просто надежно спрятана.
Соня рассказывала, что в детстве ее ругали за то, что она приставала ко взрослым, которым хотела понравиться, и много-много раз повторяла одну шутку, чтобы они поняли, как это смешно, и она им понравилась. Это отлично сработало в декабре девятнадцатого – феврале двадцатого: Соня сразу поняла, что с первого раза я ничего не пойму, и несколько раз повторила, что вместе нам будет отлично. Я наконец понял и впервые сделал ей макарошки. Она была тогда в зеленом платье, но до сих пор с этим спорит. Главное, о чем я боюсь думать настолько, что не думаю об этом никогда – что было бы, если бы тогда этого не было. Больше всего я боюсь остаться без Сони, одному в подмосковном лесу, плавно переходящем в сибирскую тайгу. Если бы меня спросили, боюсь ли я чего-то еще, я бы честно ответил: пожалуй, нет. Такую я придумал незамысловатую метафору жизни без Сони. Без ничего, как мы говорим про еду. Но когда Соня в десятый раз повторяет какую-нибудь свою незамысловатую шутку, я все равно даю ей шанс сделать вид, что это не шутка, и смеяться тут, в общем-то, негде. Так проявляется моя тонкость. Больше она не проявляется, пожалуй, ни в чем.
Если бы меня спросили, какие я знаю секреты литературного мастерства, я бы честно сказал: не придумывать, а искать свои книги. И делать макарошки для Сони. От этого как-то все тогда началось и с тех пор продолжается. Хотел бы я дожить с ней до старости? Пожалуй, да. Хотел бы я прятать дневник в сапоге, ночью тихо уйти из дома до конца жизни? Пожалуй, нет. Что еще вы хотели бы у меня спросить? Пожалуй, всё.
Зато Соня меня спрашивает много и щедро. Например, нравится ли мне такая-то еда, и часто мне приходится отвечать, что я этого никогда не пробовал. Отвечаю я так в основном для того, чтобы Соне стало меня жалко. Я недавно купил еды в магазине с едой и, хотя у меня был рюкзак, нес еду на руках. Вспомнил, как ходил тут так же с едой на руках, но один в восемнадцатом. Говорю, Соня, мой первый, понятный роман, «я обнял марлю и обрадовался» – это же чтобы всех стало жалко! Соня ответила в своем стиле: не жалко! Но я знаю, что ей тоже всех жалко, даже меня иногда, хотя с ней я последний из всех человек, которого может быть жалко.
Да, пока не забыл, проговорю тут незамысловатую мысль: я написал свой первый роман, книжку с ошибками, всего лишь для того, чтобы вам, интеллектуалам, было смешно. Мне вот было смешно, и я подумал, вдруг вам тоже будет смешно.
