Восемь белых ночей - Андре Асиман
– Ты только посмотри на это лицо, – прошептала она, указывая на короткую стрижку и широкие плечи. – А зубы? Это люди с такими физиономиями изобретают время девятнадцать десять.
Я рассмеялся.
– Тише, он нас видит, – прошептала она и воровато спрятала белый пакет под пальто.
Смурной служитель – походка вышибалы, пристегнутый галстук – подошел к нам.
– Вы сеансу в девятнадцать десять дожидаетесь? – спросил он.
– Ее. Эту самую сеансу, – ответила она, пристально глядя ему в лицо и протягивая наши билеты.
Он взял их одной рукой и вместо того, чтобы разорвать пополам, уронил ей в ладонь два каких-то бумажных комочка.
– Что это? – спросила она, держа измочаленные корешки на открытой ладони. Служитель молчал. – Он их разжевал руками, – добавила она, когда мы сели. Снова достала белый пакет. – У меня тут кофе.
– И для меня тоже есть? – спросил я, делая вид, что в первый раз не расслышал.
– Нет, у меня все только для меня, – фыркнула она, протягивая мне стакан и всем видом выражая: «Изволь его постоянно обнадеживать». Я смотрел, как она снимает пластмассовую крышку, насыпает сахар, мешает, надевает крышку на место, оттягивает язычок. – Люблю кофе.
И я люблю кофе, сказал я. Кофе оказался хорошим. Люблю пить кофе в кинотеатрах. А еще мне нравилось, где мы сидим. Отличные места – я поймал себя на этих словах.
– Ты считаешь, я ему нахамила?
– Кому?
– Вышибале. Он так свирепо ни на кого еще не смотрел с тех пор, как пил «Столичную» в Братиславе. Чокнутый тип.
Мы дождались, когда погасят свет. Очередной сюрприз. Она запустила руку еще глубже в тот же пакет и вытащила две половинки большого бутерброда.
– Очень très goormay[15], – прошептала она, сползая к шаблону манхэттенской любовной истории с гастрономическими усладами. Аромат чесночного сыра и прошутто крепко ударил в нос. Она вновь прыснула от смеха. Кто-то попросил нас не шуметь.
Мы поглубже уселись на свои места.
– Скучно же не будет, да? – спросила она под титры.
– Может, до смерти.
– Хорошо. Хоть буду заранее знать, что не одна скучаю.
Сзади долетело еще одно резкое: «Тш-ш-ш!»
– Сам заткнись.
И тут мы внезапно оказались в черно-белой вселенной, о которой я мечтал весь день. Городок Клермон-Ферран под Рождество, человек, изучающий жизнь Паскаля в месте его рождения, поездка по узким, запруженным народом улочкам провинциального французского городка, небогато украшенного праздничными огнями. Блондинка. Брюнетка. Церковь. Кафе. Понравится ли это Кларе?
Я не решался посмотреть в ее сторону. Зачем люди ходят вместе в кино – посмотреть кино, или побыть вместе, или потому, что они друг другу нравятся, ведь именно так иногда поступают люди, которые нравятся друг другу: идешь с ней в кино, ничего не может быть естественнее. Допустимо ли переключаться с кино на то, что вы вместе, в какой именно момент переключение происходит окончательно? Почему я вообще задаюсь этими вопросами? Потому что, задавшись ими, я автоматически оказываюсь в лагере тех, кто пытается понять, естественно ли он себя ведет, и подозревает, что другие не терзаются на свой счет такими же подозрениями – или другие втайне надеются, что все на свете так же робки, как и они? Пытается ли и она вести себя естественно? Или просто смотрит кино?
Она неотрывно смотрела на экран, словно приняла решение пока меня игнорировать. А потом, без предупреждения, пихнула меня локтем, втянув щеки и глядя прямо перед собой, пережевывая слова – они явно будут ехидными. Я уже видел однажды, как она это проделывает, – на балконе, с Ролло, когда пытается подавить злость. Но зачем она меня пихнула?
Тут до меня дошло. Клара не сердилась. Она изо всех сил старалась не расхохотаться, а пихая меня – вот и еще раз, – хотела убедиться, что я заметил ее старания, более того – заражала смехом и меня.
– Какого фига я попросила сыра с честноком – о чем я думала?
Я хотел было высказать предположение, но она пихнула меня снова и отмахнулась – будто, что я ни скажи, она прыснет от хохота. На глаза ей навернулись слезы – тут я не выдержал и тоже хихикнул.
– Хочешь еще честночочку? – начала было она.
Настал мой черед отмахиваться.
У меня ушло несколько секунд, чтобы сообразить, что она придумала новый вариант слова, которое, как мне казалось, уже вошло в наш совместный обиход. С ней не расслабишься.
Фильм. Блондинка. Брюнетка. Блондинка – скромница, брюнетка – искусительница. Мужчина-католик не позволяет завлечь себя в ловушку. Застряв в снегу в канун Рождества, мужчина вынужден провести ночь у брюнетки в квартире, в ее спальне, в итоге – в ее постели. Ничего не происходит, но ближе к рассвету, когда плоть слаба и он готов к первому поползновению, она выскакивает из постели. «Предпочитаю мужчин, которые знают, чего хотят». В то же утро, возле кафе, он случайно встречается с блондинкой.
Объявили антракт, Клара внезапно встала и сказала, что ей нужно позвонить.
Оставшись один, я огляделся в полумраке кинозала – входили зрители, в основном парами. Группа из четырех мужчин и одной женщины, все отхлебывают из огромных стаканов, не могут решить, куда сядут, – наконец один указал на задний ряд и шепнул: «Давайте сюда». Пара поднялась, чтобы дать им протиснуться. Один из пяти повернулся к другому и сказал: «Скажем спасибо». «Спасибо», – подыграл второй. В воздухе висело сдерживаемое возбуждение. Зрители приехали на этот фильм со всего города и, несмотря на все свои различия, признавали присутствие некой общности, хотя и непонятно какой. Может, это любовь к фильмам Эрика Ромера. Или любовь к Франции, к абстрактному представлению о Франции или к этим сокровенным непредсказуемым моментам смятения, которые Ромер на час-другой позаимствовал из наших жизней: он растянул их, приглушил шероховатости, убрал все случайности, придал им ритм, каденцию, даже мудрость, а потом спроецировал на экран и пообещал вернуть нам после сеанса в слегка видоизмененном варианте: вот вам ваши жизни обратно, но увиденные с другой стороны – не какими были, а какими вы их воображали, представление о ваших жизнях.
Я попытался представить себе, как пятеро этих друзей сгрудились в уголке соседнего «Старбакса», дожидаясь конца первого фильма, чтобы бежать на последний сеанс. Прибежали. Один вытащил
