Аминазиновые сны, или В поисках смерти - Изольда Алмазова
Придавленные тяжестью своих воспоминаний обитательницы седьмой палаты молчали. Спустя некоторое время Философиня горько заговорила вновь:
– Мы все совершаем ошибки, порой роковые. И это наше право. Но лучше пойти дорогой жизни, а не дорогой смерти. Даже больная душа – это душа, которая учится здесь и сейчас чему-то новому. Учитесь на своих ошибках, но лучше – на чужих. Повторяю, наша больница – это наше государство в миниатюре. Помните об этом и никогда, слышите, никогда не попадайте сюда!
Власова умолкла. Скорбная складка у переносицы, выдающая прошлые страдания, стала заметно глубже. Анна Яковлевна поправила холеной рукой модное каре и выдохнула. В палате по-прежнему было необычайно тихо. Женщинам казалось, что они даже слышат шелест бумаг, которые в своем кабинете с места на место перекладывала Светлана Александровна. И ни у кого не было сомнений в том, что она все хорошо слышала, но в палату по какой-то причине не входила.
– Так вы вернулись в университет? – прорвал тишину голос Полины.
– Да, – устало ответила Власова. – И я стараюсь донести до своих студентов правду о нашей действительности, хотя декану это не нравится, и он даже как-то грозился мне уволить, если я не прекращу вводить нашу молодежь в заблуждение.
– Но я не понимаю, почему же ты, Аня, порезалась? – спросила Вера, вглядываясь в лицо Философини.
– Да потому, дорогая, что все эти каверзы судьбы в итоге мне просто надоели. Мои переживания, страхи и беды годами накапливались внутри меня и собрались в один большой гнойник, который рано или поздно должен был взорваться, чтобы выпустить всю боль и раздражение наружу. Вот именно это и произошло.
– И вам стало легче? – тихо спросила Полина.
– Да. И намного, – ответила Власова. Она потянулась за книгой и положив ее на себе колени, добавила: – Я не чувствую ни вины, ни сожалений, ни раскаяния. И за свой поступок я не собираюсь просить прощения ни у дочери, ни у кого бы то ни было. Я надеюсь только на понимание, потому что это был мой осознанный выбор. Я не буду просить прощения и у своих близких. Даже у своих двух самых близких мужчин. Вы все знаете, что они навещают меня здесь и они знают почему я сделала это. Я дружу с ними с юности, и они принимают меня такой какая я есть. С ними мне не надо играть или что-то строить из себя. Но они всегда приходили ко мне на помощь и были рядом со мной, даже в мои самые темные времена. И за это я им безмерно благодарна.
Анна Яковлевна нагнулась над книгой, по-прежнему лежащую на ее коленях, но в этот момент в палату вошла Александровна.
– Все, Власова, вы высказались? Или ваши высокоинтеллектуальные беседы еще не закончились?
– Думаю, что закончились. Или вы хотели к нам присоединиться? – усмехнулась Философиня.
– Я на работе. А вам всем пора отдыхать. Как и вам, уважаемая. Не стоит будоражить больных на ночь глядя. И, кстати, завтра с самого утра вас ждет врач, как и тебя Нежина. Похоже на то, что вас обеих скоро выпишут.
– Ура-а! – обрадованно вскричала Вера и тише добавила. – Надо тетке сообщить об этом. Кроме нее меня забрать некому. Но пройду ли я детектор лжи?
– А почему нет? – удивилась Маша. – Ты уже не в первый раз будешь его проходить. Ты же после выписки собираешься принимать таблетки?
– Естественно. Но все равно как-то стремно, – поникла Нежина, но потом встряхнула длинной челкой и жизнерадостно спросила: – А хотите, девки, и я вам расскажу всю правду о себе?
– Что, опять? – заржала Лялькина. – Ты уже всех достала своими историями. И завралась окончательно.
– Пусть расскажет, – вступилась за подругу Света. – Ее история жизни очень страшная и поучительная. Я вот плачу всякий раз, когда Верка рассказывает о себе.
– Ну и дура! Чего слезы лить понапрасну, – вмешалась цыганка.
– Я не поняла! Вы глухие или что? – в проеме двери по-прежнему стояла Светлана Александровна. Она пристально разглядывала лежащих на кроватях женщин, словно решая на кого излить свой гнев. – Нежина, еще раз услышу твой голос – можешь о выписке забыть!
– Все-все, Александровна, больше ни слова, – тревожно проговорила Вера и закрыла глаза.
Сестра погасила в палате свет и вернулась в свой кабинет.
Кристина повернулась на правый бок и закрыла глаза, но мысль о том, что она действительно здесь как в тюрьме, потянула за собой воспоминания об отце, который скоро станет министром и, как выразилась Философиня, прихлебателем. Да, отец стремился все и всех контролировать. Но больше всего он жаждал власти над людьми. И ради этой власти отец был готов отказаться от нее, своей дочери. Почему был готов? Он отказался от нее. И это обстоятельство – и есть та голая правда, с которой надо смириться раз и навсегда. И тешить себя иллюзиями относительно своего будущего не стоит.
Промаявшись какое-то время, Лаврентьева сходила в туалет и вновь улеглась. В палате все спали и сладко похрапывали. Эти булькающие звуки не давали забыться, а спустя какое-то время Кристина услышала, как в шестой палате начался очередной концерт. Эта ночь в дурке была действительно ночью в дурке: Фенечка вдруг ни с того ни с сего начала громко бубнить, матерщинница заматерилась, а певица громко запела. Под этот аккомпанемент послышался голос Алиски: «Да заткнитесь вы, дуры! Дайте поспать!». Другие лежачие принялись орать не своими голосами. Сестры и надзирательница шестой палаты кинулись успокаивать разбушевавшихся душевнобольных, но их усилия были напрасными. В шестой палате царил настоящий бедлам, подобного которому еще не было в отделении с самого первого дня поступления Лаврентьевой в больницу. В седьмой же палате проснулись все. Женщины тихо поругивались, но с кроватей не вставали. А Кристина тихо постанывая, натянула подушку на голову, чтобы заглушить дикие вопли сумасшедших.
Суета и беготня сестер по коридору продолжались около часа. А потом все неожиданно стихло. Кристина легла на спину, раскинула руки в стороны и в такой позе наконец провалилась в желанный сон.
Глава 28.
Ближе к десяти утра Нежина отправилась к врачу и все с нетерпением ожидали ее возвращения. Спустя час вихляя бедрами Вера вошла в палату. Она широко
