В мечтах о швейной машинке - Бьянка Питцорно
– Но разве возможно, что на одежде не было крови? – недоверчиво переспросил комиссар.
– Такое случается, – объяснил доктор. – Если пуля задела лёгкое, кровь могла скопиться там. Вскрытие покажет, но это мало что меняет.
Филомена, сразу решившая, что речь идёт о самоубийстве, настаивала на том, чтобы не предавать случай огласке и защитить имя Мисс от скандала и осуждения Церковью, но доктор Бонетти отправил её в ближайший полицейский участок за агентами, и один из них, едва войдя в гостиную, заметил за ножкой кресла, среди разбросанных нарциссов, револьвер. Комиссар тщательно записал наши с горничной показания: что мы уже видели это оружие, что именно его Мисс недавно купила и держала в тумбочке. «Чтобы застрелиться, когда возникнет желание», – осуждающим тоном добавила Филомена. И почему она так уверена, что это самоубийство? Неужели только из-за запертой двери? Небось, будь хозяйка жива, Филомена ни за что бы себе не позволила распускать язык.
А вот доктор вовсе не был в этом убеждён. Проводив инспектора в спальню, он снял с кресла платье с корсетом и продемонстрировал их. Я последовала за ними без приглашения и тоже всё увидела. Они были целы: ни дыры, ни кровяного пятна, ни даже следов пороха! Как же пуля пробила их, достигнув сердца?
– Уж как Мисс любила этот жакет... – вмешалась Филомена. – Даже вот расстегнула да в сторону сдвинула, прежде чем застрелиться.
– И потом застегнула? А корсет? Он слишком жёсткий, да ещё эти крючки. Мне и то пришлось постараться, чтобы его снять, – возразил доктор.
– Ну, она-то, в отличие от Вас, к этому привычная. Да и не померла сразу: когда я её нашла, ещё дышала. Могла и застегнуться, – упёрлась Филомена. Комиссар, тщательно записав её показания, попросил нас оглядеться и сообщить, если из комнаты что-нибудь не пропало. Также он хотел знать, у есть ли у кого-то ещё один ключ. Однако из комнаты ничего не пропало, а запасной ключ был только у Филомены.
Тот факт, что на одежде повреждений не обнаружилось, был слишком необычным, и доктор отказался подписать акт о самоубийстве. Тогда комиссар решил провести расследование. Квартиру он опечатал. Филомена возмутилась, отчасти стараясь спасти репутацию мисс Бриско, отчасти опасаясь пересудов, и комиссар (не из желания угодить ей, а только чтобы не спугнуть преступников) велел объявить, что накануне отъезда Мисс скончалась от сердечного приступа, и попросил нас помалкивать.
Таким образом, Церковь разрешила устроить покойной достойные похороны с отпеванием, на которых присутствовали все самые значительные горожане и высокопоставленные семьи – как те, кто хорошо знал Мисс, так и те, кто видел её лишь издали (полагаю, последние – скорее не из любви, а из любопытства, да ещё чтобы поглядеть, кто явится, а кто нет). Барона Салаи, разумеется, не было. Но все знали, что он уехал в Париж, и, хотя он чаще других навещал покойную, никто не ожидал, что похороны заставят его вернуться. В конце процессии шло множество бедняков вроде меня, простых людей, работавших на мисс Бриско, людей, которых она привечала, с которыми общалась на равных, отказываясь «держать дистанцию», как того хотели бы буржуа. Так несчастная Мисс обрела последнее пристанище на нашем кладбище.
Сегодня уже никто не приходит навестить её могилу – даже Филомена, как и я, ежемесячно получающая свою ренту. И должно быть, куда больше моей, поскольку она больше не горничная и одевается в «Прекрасной даме», хотя какая она синьора, видно даже за милю. Сказать по правде, я понятия не имею, сколько она получает, сколько платила ей Мисс и оставила ли она Филомене что-нибудь по завещанию. Но всякий раз, навещая бабушку, я приношу цветок и американке. Остановившись перед надгробием, я с нежностью вспоминаю её и думаю: «Ах, если бы только мёртвые могли говорить!», – потому что даже после стольких лет по-прежнему не верю в самоубийство.
Расследование закрыли через два месяца. Мы с Филоменой были главными свидетельницами. Показания доктора Бонетти считались чуть менее важными, поскольку не наблюдал Мисс до её смерти и не мог сказать, что хорошо с ней знаком.
Однако мои заявления противоречили словам Филомены. Я настаивала на том, что одно время Мисс действительно переживала приступы меланхолии, даже отчаяния, и в такие моменты не могла уснуть без лекарств. Но в моем присутствии она никогда не бывала излишне возбуждена, у неё не случалось истерик, она всегда вела себя рассудительно и мыслила здраво. Да и в любом случае кризисные моменты остались далеко в прошлом. Вернувшись из Г., Мисс была спокойна и безмятежна, даже более чем спокойна – счастлива, полна планов. Она с радостью думала о предстоящей поездке, о желанном возвращении домой, мечтала обнять сестру... Я знала и готова была поклясться перед Богом, что она не думала о самоубийстве. Спросите меня, так её кто-то убил – кто-то, кто подстерёг её в ночной рубашке, застрелил, а после одел в дорожное платье.
– Но ведь ночной рубашки при ней не нашли, – возражали мне.
– Да много ли нужно времени, чтобы смять лёгкий батист, сунуть его в карман и уйти? – отвечала я.
Однако был и ещё один факт – запертая дверь. Мисс могла открыть её сама, но лишь тому, кого хорошо знала. Или этот кто-то был столь частым, столь заслуживающим доверия гостем, что завёл собственный ключ.
– Это всего лишь предположения, не факты. Говорите только то, в чём уверены, что видели своими глазами, – ворчали они.
Филомена же под присягой заявила, что Мисс всегда была натурой неврастенической, что закатывала сцены и постоянно, до самого последнего дня, принимала опиум, что несколько раз при ней угрожала убить себя из-за какой-нибудь ерунды,
