Всеволод Крестовский - Тьма Египетская
«Ваше превосходительство, высокопросвсщенный наш начальник губернии!» гласило прошение Абрама Блудштейна. «С болезненным и горестным впечатлением от вчерашнего инцидента, мы предстали пред вашею превосходительною особой, как к представителю целого, всего правительства, чтобы пред вами выразить нашу скорбь, облегчить наше удрученное сердце и просить вас о помощи в нашем страшном горе, в каком мы находимся теперь. Вчера нас постиг один из самых чувствительных ударов, и на эту страшную весть все наше еврейское общество прозвучало болезненным стоном и поразилось тревогою ввиду небывалого и неслыханного события». Вслед за сим приступом рассказывалась вся интрига Каржоля с Тамарой и особенно выставлялись на вид его своекорыстные цели, как равно и то, что никакое серьезное побуждение, кроме легкомысленного увлечения, не руководит несовершеннолетнею девицею Бендавид в намерении изменить вере своих отцов. — «Означенный граф», говорилось далее в прошении, «поранил так чувствительно наши религиозные и народные чувства, что мы стоим в остолбенении и немом гневе. Поэтому, приближаемся к вашей губернаторской милости с надеждой и верой, что ваша известная гуманность и справедливость никогда не допустит к тому, так как вы обеспечены официальным разрешением правительства, чтобы удовлетворять наши основательные желания. А потому слезно просим вас не лишать нас вашим доверием к нам, как и мы продолжаем быть уверены на ваше превосходительство».
По мнению нескольких членов кагала, имевших случай прослушать предварительно это произведение рабби Абрама из уст самого автора, ничего не могло быть лучше по силе трогательной чувствительности и неотразимой убедительности.
XIV. ДАЛЬНЕЙШИЕ ХОДЫ КАРЖОЛЯ
Выпроводив от себя в карете Ольгу Ухову, измученный граф тотчас же разделся и бросился в постель; но спалось ему недолго. В третьем часу дня он проснулся, и первая мысль, тотчас же пришедшая ему в голову, была об Ольге и Тамаре. — А что, если жиды какими-нибудь путями постараются довести до сведения Тамары, что они рано утром застали у него в запертой квартире «генеральскую барышню»?
«Невозможного в этом нет ничего», должен был он сознаться самому себе, и эта мысль встревожила, его не на шутку.
«Да, это совершенно возможно. Это они даже с особенным удовольствием нарочно постараются сделать. Да если при этом сама Ольга, спасая себя, начнет сегодня же благовестить в обществе о своем участии в Тамарнном приключении, и если об этом как-нибудь дойдет до Тамары еще с другой стороны, — ой-ой, черт-возьми! Ведь этим все дело, пожалуй, будет погублено… Закрадется подозрение, думать станет, явятся сомнения, ревность, недоверие к нему, а затем — кто знает! — может быть, родные добьются свидания с нею, а раз допустят родных — ну, тут уж дрянь дело!.. Пойдут все эти слезы, мольбы, убеждения, станут изображать его черт знает в каком свете и, пожалуй, успеют расхолодить девчонку…
«Хорошо еще, если ему удастся в эти дни свидеться с нею, тогда ничего; тогда он постарается и сумеет все это как-нибудь перевернуть по-своему, объяснить, представить ей в должном свете, — ну, словом, «зарядить» Тамару снова, и этим подогреет в ней и ее чувство, и ее веру, в самого себя. А если не удастся?..
«Все дело, надо сознаться, пока еще на волоске висит и вся эта великолепно задуманная им комбинация может вдруг, из- за какого-нибудь пустяка, просто в прах развеяться… Да еще выйдет, пожалуй, скандал, который пошатнет его репутацию, создаст ему фальшивое положение в обществе… Эх, черт возьми, скверно!..
«Как бы предупредить Тамару?.. Самому идти и просить свидания неловко: игуменье очень уж странным, пожалуй, покажется. Разве написать?.. И написать в таком тоне, что если бы даже письмо попало как-нибудь не в ее руки, а хоть бы и в руки самой Серафимы, то чтоб оно оставлало впечатление не более, как теплого дружеского участия, но чтобы в то же время, для самой-то Тамары истинный смысл его был вполне ясен.
«Что ж, разумеется; написать — порешил Каржоль. — Так будет лучше всего, благо на этот счет есть уже заручка в послушнице Наталье».
И присев к письменному столу, он обдуманно написал Тамаре следующие строки:
«Ваше исчезновение из дома, как и следовало ожидать, переполошило всех евреев. Какими-то судьбами они успели пронюхать о моем участии в этом деле. "Сплетен и басен по этому поводу пошло уже по городу множество. Приплетают к делу даже одну из ваших приятельниц, распуская на этот счет невообразимый вздор. Можете себе представить, как злы теперь на меня евреи и какие мины поведутся ими против меня. Хотя я нисколько их не боюсь, но тем не менее, ввиду всего этого, предупреждаю и прошу вас об одном: какие бы слухи, сплетни и клевета на меня и на других ни дошли до вас, с какой бы то ни было стороны, — не верить ничему ни на одно слово и быть твердо убежденной, что я безукоризненно чист пред вами и что как был, так и впредь навсегда останусь самым надежным, преданным и бескорыстным вашим другом. Умоляю вас верить в меня, несмотря ни на что, и оставаться неколебимо твердою в принятом вами благом намерении, тем более, что вы пришли к нему в силу своего собственного внутреннего убеждения. Верьте, что дни передряг и испытании скоро пройдут и тогда наступит для вашей души желанный мир и покой, каких вы не найдете более в покидаемом вами еврействе, а с этим миром явится и невозмутимо светлое счастье».
«Ваш Валентин Каржоль».
Заклеив конверт, граф надписал на нем: «Послушнице Наталье, для передачи» — и позвонил своего «испытанного» человека.
— Вот что, голубчик, — сказал он, — на тебе это письмо и сейчас же отнеси ты его в Свято-Троицкий монастырь. Вызови там под воротами старика-сторожа, дай ему рубль денег, а если мяться станет, дай два, дай три, наконец, во что бы то ни стало уломай его вызвать к тебе послушницу Наталью, игуменьину келейницу, а сам дожидайся у него в сторожке, чтобы лишнему народу на глаза не попадаться, — понимаешь?.. Ну, и когда придет к тебе эта Наталья, шустрая такая, востроглазенькая, ты отдай ей это письмо и скажи, что от давешнего, мол, господина, который утром был у матушки с барышней; просят, мол, передать, а она уж там знает. Смотри ж ты мне, обваргань это дело живо и ловко! Тебя, впрочем, не учить как, сам понимаешь. Да чтоб письмо непременно было самой ей из рук в руки передано, не иначе!
Отправив таким образом своего надежного посланца, граф, не дожидаясь его возвращения, сам поспешно принялся за свой туалет. Он решил, что теперь было бы недурно проведать, говорят ли уже в городе о его ночных и утренних похождениях, и как и что именно говорят, как относятся в обществе ко всему этому делу. А если молва и не успела еще проникнуть во все гостиные, то было бы весьма полезно предупредить возможность ее невыгодного для него направления. Для этого лучше всего отправиться к губернаторше, благо у нее теперь как раз приемные часы, и постараться привлечь ее на свою сторону. А раз она будет за него, то одно уже это намного обессилит всякие дурные толки и сплетни.
В начале пятого часа граф Каржоль де Нотрек уже входил в мягкую гостиную украинской губернаторши.
— Ah, le voici!.. Легки на помине! — не вставая с диванчика, лениво протянула она ему руку из-за раздвижного чайного столика, на котором стоял пред нею серебряный спиртовой самоварчик и севрский чайный сервиз с лотком, наполненным какими-то миниатюрными крендельками и воздушными сухариками.
У губернаторши, в ее дневные приемные часы, сообразно петербургскому обычаю, обыкновенно появлялся чайный столик, вносимый лакеем, причем она собственноручно разливала чай в маленькие чашечки своим посетителям. Это была благотворительная и авторитетная «особа с весом», лет уже под сорок, сохранившая, вместе с привычкой «меланжировать» французское с нижегородским, еще следы тщательно реставрируемой красоты и потому днем садящаяся не иначе, как затылком к свету.
Каржоль, кроме хозяйки, нашел в ее гостиной еще двух губернских барынь: одну «контрольную», другую «акцизную» и — совершенно неожиданно для себя — Ольгу Ухову. Впрочем, встреча с последнею хотя несколько и озадачила, однако же явно не смутила его. Он только подумал про себя с некоторым опасением, не наплела бы она тут чего-нибудь такого, не совсем сообразного… Влопается, пожалуй.
Но Ольга сидела совершенно спокойная, как ни в чем не бывало.
— Садитесь и рассказывайте, comment von! les affaires?., у a-t-il du nouveau? — приветливо пригласила его хозяйка, принимаясь наливать ему чашку. — Olga nous a raconte deja, как это вы с нею пристроили cette petite juive au couvent.
— Да, но если бы вы знали, чего мне это стоило и как меня напугали утром эти противные евреи, — ввернула кстати свое слово Ольга.
— А что такое? — с любопытством повернулась к ней губернаторша.
— Да как же! Мы условились, что граф отведет ее к Серафиме и сейчас же вернется за мной, чтоб еще до рассвета проводить меня домой. Понятно, что мне вовсе не было охоты афишировать себя с ним на улице засветло, — из этого у нас вывели бы Бог знает какие заключения… И вот, жду, жду его, сижу час, сижу два — не возвращается. Наконец, меня сон сморил, и я, как сидела на оттоманке, так и заснула, как убитая. Вдруг какой-то шум, голоса, стуки в дверь, — что такое?!.. Просыпаюсь, слышу какой-то гвалт жидовский и спросонья не могу даже сообразиться, где я и что со мной… Перепугалась ужасно, кричу: отворите! выпустите меня! — Вдруг дверь открывается… на пороге — граф, а за ним — целая орава жидов… Можете представить себе мое положение и до чего я смешалась! С перепугу наговорила им, кажется, какого-то вздора, но слава Богу, они убедились, по крайней мере, что это не Тамара, и то хорошо.
