Всеволод Крестовский - Тьма Египетская
— В заключение же, — продолжал председатель, — Совет постановляет еще следующее: для скорейшего устранения постигших нас смуты и горести, обвести белой ниткой синагогу и еврейское кладбище и, ссучив из нее фитиль, нарезать его и вставить в восковые свечи, которые будут зажигаться в синагоге во время молитвы. При совершении сего испытанного, верного средства, каждому предоставляется сделать доброхотное пожертвование, на основании притчи Соломона «Милостыня спасает от смерти».
— Аминь! — ответило Собрание.
— Еще одну минуту! — остановил ав-бейс-днн нетерпеливых членов, готовых уже встать из-за стола и лететь поскорее домой, где их давно ожидали вкусные кугли, щупаки и цымисы. — Раббосай! Одну минуту терпения!.. Да предстанет пред пречистый кагальный стол гимназист Айзик Шацкер!
Шамеши тотчас же ввели и поставили Айзика на надлежащее место.
— Сын мой! — милостиво обратился к нему председатель. — Пречистое Собрание единогласно признает, что ты в настоящем деле, от начала и до конца, вел себя, как подобает истинно доброму и честному еврею, а посему, в пример прочим, благосклонно жалует тебя званием илуйя[139].
Взыгравший от радости Айзик бросился почтительно целовать полу талеса и руку ав-бейс-дина. О, теперь карьера его, можно сказать, обеспечена, теперь он знает, что далеко пойдет во Израиле!.. Такое лестное отличие, да еще данное самим Советом кагала, выпадает на долю немногих.
Соломон Бендавид тоже, с видом благосклонности, погладил по голове своего приемыша, и Айзик облобызал также и его руку. До нынешнего дня старик и не подозревал, что в его семье обретается такая будущая «краса Израиля», на которую он и внимания-то мало обращал, давая этому бедному родственнику приют и образование, лишь ради богоугодного дела.
Члены между тем столпились у столика шамеш-гакагала для подписи протокола нынешнего заседания по известной формуле, которая гласила, что «для полного скрепления сначала и до конца всего изложенного, а также дабы все оно сохранилось до скорейшего пришествия нашего праведного освободителя Мессии — да ускорится оно в наши дни! — мы, роши, тубы и коры города, ныне подписываемся пером железным и пером свинцовым, твердо и навеки. Первым подписался ав-бейс-днн, с необходимым прибавлением к своему имени условного эпитета «смиренный», за ним остальные, но уже без эпитетов, а в заключение шамеш-гакагал скрепил и удостоверил собственноручной подпись «славного и великого раввина, государя нашего Боруха, сына великого раввина Иоселя Натансона.
— Итак, мы покончили! — провозгласил председатель. — Принесем же теперь молитву об искоренении христианства, как нельзя более подобающую нам в настоящих прискорбных обстоятельствах.
И обратясь лицом к орн-гакодешу, ав-бейс-дин воздел свои руки горе и вдохновенным голосом громко стал читать наизусть молитву:
— «Слава Тебе, Боже, сокрушающему врагов и покоряющему нечестивых! Клеветникам да не будет надежды и да сгинут в миг все миним![140] Да искоренятся сейчас все враги народа Твоего! Искорени, сокруши и истреби мгновенно в наши дни всех смутителей! Слава Тебе, Боже, сокрушающему врагов и покоряющему нечестивых!»
— Аминь! — откликнулся весь кагал, и затем Собрание объявлено закрытым.
XIII. РАББИ ИОНАФАН И РАББИ АБРАМ, ХОДАТАИ
Был час обеденный. Господин Горизонтов возвращался из консисторского присутствия домой хотя и усталый, но в самом игривом расположении духа. Он был вполне доволен собой. «Дело» графа Каржоля было уже им «очищено», — бумага подписана владыкой и тотчас же отправлена с консисторским рассыльным по назначению, к игуменье Серафиме. Из ста рублей, оставленных ему графом сегодня утром, конечно, не перепало консисторской братье «на молитву» ни полушки; зато дебелая стряпуха его будет с обновой. Она уже давно приставала к нему с просьбой купить ей на платье зеленого полатласу, и он обещал ей, да все откладывал до получения «наградных», а теперь, благодаря нежданно перепавшей «благостыне», вдруг открылась возможность побаловать бабу подарком и ранее обещанного срока. Можно будет благоприятелей, «дружков» созвать «на вечерушку» побаловаться в стуколку да попеть хором под гитару бурсацкие песни. И заранее уже представляя в собственном воображении, как хорошо все это выйдет, господин Горизонтов не без приятности напевал себе тенорком под нос:
«Не дивитеся, друзья,Что не разПромеж васНа пиру веселом яПризадумывался».
Вдруг, в коридоре, почти перед самыми дверьми его квартиры, он был остановлен неожиданным вопросом:
— Извините, чи то не ви будете гасшпидин закретарь ад консшистория?
Горизонтов удивленно поднял глаза и увидел пред собой сухощаво-длинную, вихлявую фигуру какого-то пожилого еврея, с почтительно приподнятой фуражкой.
— Нет, это я буду секретарь. А тебе что? — спросил он.
— Балшова дела до вас иймеем, интэресново дела… очень, очень даже интэресново, — выразительно подчеркнул проситель.
— Ну, любезный, — лениво зевнул ему на это секретарь, — с делами приходи завтра, а теперь я есть хочу и дел никаких слушать не стану.
— Гхарашьо! — охотно согласился еврей, с предупредительным поклоном. — Ви себе кушайте, а ми себе будем ждать. Как ви покушаете, то ми поговорим.
— Как я покушаю, то лягу спать и ни о чем с тобой разговаривать не стану, — слегка насмешливо впадая в его тон, заметил Горизонтов.
— Ой-вай! — с тонкой улыбочкой помотал головой проситель. — Извините, гасшпидин, но это таково делу, что ви как только вслышите, то не захочете спать… Может, и кушать не захочете.
— Да ты кто такой? — недоверчиво оглядывая его, спросил Горизонтов.
— Я-а?.. Я Ионафан ламдан, пленипотент ад гасшпидин Соломон Бендавид… Понимаете? — выразительно подмигнул еврей, подняв к прищуренному глазу указательный палец.
Горизонтов кисло наморщился. Догадаться было не трудно, что дело должно идти о Тамаре, и хотя предупредительное напоминание об очень большом интересе этого дела давало ему некоторые намеки на весьма привлекательные перспективы, тем не менее, ввиду только-что отправленной бумаги к Серафиме, перспективы эти туманились и несколько досадными «заковыками». Во всяком случае, казалось необходимым выслушать Бендавидовского «пленипотента».
— Хорошо, потолкуем, — согласился он, и пригласил ламдана войти в квартиру.
Рабби Ионафан, очутившись в знакомой уже нам комнате, прежде всего попросил хозяина, из предосторожности, притворить поплотнее дверь и никого не принимать, а затем прямо приступил к делу. Он без обиняков пояснил, что граф Каржоль «закрутил» внучку Бендавида, чтобы женившись воспользоваться ее состоянием и только с этой целью хочет «навертать ее на православие»; что со стороны Тамары, кроме увлечения наружностью и блеском такого большого «пурица»[141], нет никакого более серьезного побуждения изменять своей религии; что увлечение, разумеется, скоро пройдет, а несчастье останется, тем более, когда Каржоль разочаруется в своих ожиданиях, не получив ровно ничего за Тамарой, и изо всего этого «кепського дела» ничего не выйдет, — кроме «ногх грейсер шкандал», а потому-де Бендавид готов сделать какое угодно «благодарное одолжение», если ему помогут вернуть из монастыря его внучку; он готов даже пожертвовать за это самой игуменье на монастырь несколько тысяч и, кроме того, заплатить за совет и содействие «добрым людям», что, во всяком случае, составит для них нечто более существенное, чем приобретение души какой-нибудь глупенькой евреечки. — «И на сшто васшему Богу таково пустово душа, извините!..»
— Все это понятно, заметил Горизонтов. — Не понимаю только одного: с какой стати со всем этим делом вы собственно ко мне обращаетесь? Причем я-то тут?
— Ой, васше внсокоблагородие!.. — Как не ви, то хто же?!.. Мы вже знаем, за каково дела до кого обернуться. Пускай тольке поскорейш вертают нам ее назад из клештер — абы только нехрещену — а мы вже будем благодарить вам, как Богу… Бендавид аж тисяча рубли не пожалеет за таково дела.
При этих словах Горизонтов снова наморщился и раздумчиво запустил пальцы в свою подбородную шерстину.
«Эка досада, право!» думалось ему. «И дернула ж нелегкая поторопиться с этой бумаженкой!.. Ведь не пошли мы ее, можно бы сейчас же дать строжайшее предписание возвратить девчонку родным, и всему бы делу конец… Тысяча… Нет, черт возьми, тут не тысячью попахло бы: поприжаться малость, так и все три дали бы… Да неужто же нельзя поправить?» задал он внутренно самому себе подбадривающий вопрос.
А рабби Ионафан достал между тем из бокового кармана старый бумажник и молча, неторопливо и отчетливо принялся отсчитывать из него, одну за другой, пять сотенных бумажек. Отсчитал и положил на стол перед Горизонтовым.
