Разрыв - Джоанна Уолш
Каким образом время начинает иметь горизонт? Может быть, оно наталкивается на него как на некий наложенный сверху панцирь, а может быть, горизонт принадлежит самому времени? Но для чего же служит это нечто, ограничивающее само время? Как и для чего время дает себе и образует для себя такую границу? И если горизонт не постоянен, то чего он придерживается в своем изменении?{39}
Мартин Хайдеггер. Основные понятия метафизики.
Из Салоников я собиралась и дальше ехать на поезде, но столкнулась с железнодорожным кризисом: цены растут, персонал увольняется. Активно жестикулируя, что-то калякая, молча предлагая евро и тыкая в карты, я добралась до автобусного вокзала в другой части города и успела на единственный в тот день нужный мне рейс. Автобус до Софии все утро ехал вдоль железной дороги. Вагоны-призраки, оранжевые из-за ржавчины и граффити, забили пути. На обочине — возведенные на скорую руку автозаправки с пристройками кафе: РАБОТАЕМ БЕЗ ПЕРЕРЫВА. У греческой границы солнечные батареи на каждом доме — солнечные батареи и железные ворота с колючей проволокой: окраины, рассчитывающие только на себя. Въехав в Болгарию, мой автобус практически сразу остановился около придорожной закусочной, и там же остановились евро. Без болгарских левов я могла купить… ничего. Пока остальные пассажиры обедали, я курила рядом с мутным бассейном, кишащим головастиками и ящиками из-под пива, и не сводила глаз с лошади, которая паслась на разделительной полосе.
В поле за трассой человек пахал землю ручным плугом, который тянула лошадь. Снова оно — прошлое, перекапывающее настоящее. Человеку оставалось только ждать и надеяться, что будущее пустит корни. Решить оставить прошлое и двинуться дальше — это привилегия… наверное. Ко мне присоединились остальные пассажиры, сворачивая свое ожидание в самокрутки — еще один вид ритуального времени — подготовка, предвкушение — такой же ритуал, как и само действие. Есть особое удовольствие в удовольствиях, продиктованных правилами и разрешенных в определенное время в определенном месте.
Все закончили есть и курить. Когда мы снова забрались в автобус, воздух был полон зловещих, летающих семян.
И вдруг — указатель «София». Оказывается, я заснула. Железной дороги больше не было, и мы врывались в город вдоль трамвайных путей, автобус трясся, только я не понимала почему. Подождите-ка. Да: мы ехали по булыжной мостовой, настоящее спотыкалось о прошлое.
× × ×
В какой момент отсчет дней начинает идти в обратном порядке? Выбрав направление, я начинаю чувствовать, что мне нужно скорее уехать. Я вроде бы довольно долго путешествую, но далеко ли я продвинулась? Что бы я ни делала — мне скучно. Новые места меня больше не интересуют. Друг в имейле советует наслаждаться жизнью. Это меня злит. Его словарный запас для описания того, что я делаю, кажется скудным.
В комнате для завтраков моего хостела по разным углам висят плазмы. Из одной льется громкая поп-музыка, другая передает новости. Слышу третий поток — музыка на стойке регистрации. Мне наскучили хостелы. Мне претит, что, спускаясь утром к завтраку, я никогда не знаю, что или кто меня там ожидает. Моя комната наводит на меня скуку. На деле это просто мрачная квартира, пропахшая сигаретами «Сопиане» без фильтра, обставленная в зловещем стиле партийной роскоши, всё в болотных тонах, в ванной комнате — круглая, цвета соплей, ванна с джакузи, в ней я стираю одежду. На меня наводят скуку коридоры, их отделанные ковролином стены и покрытые пылью засохшие цветы — маленькая дань уважения декору, неловкая попытка подружиться на иностранном языке. В столовой только два человека, мать и, возможно, дочь: та, что помладше, одета просто — в джинсы, та, что старше — курит, одета ярко и дешево и вместе с тем неряшливо. Что-то в том, как она ерзает на месте, выдает в ней странницу. Чего-то ждет, но в любой момент готова уйти. Именно это, а не только ее одежда, придает ей сходство с проституткой.
Нет, это слишком похоже на то, что сказал бы ты, а я больше не имею с тобой ничего общего.
У нас больше нет ничего общего.
Да и вообще, что бы мы делали общего? Не могу придумать, что бы мы могли вместе делать. Мысль о тебе вызывает скуку. Никогда не думала, что ты можешь мне наскучить.
Бретон и Надя — это та любовная пара, которая реализует всё, что мы испытали во время унылых железнодорожных поездок (железные дороги начинают устаревать), в богом забытые послеполуденные часы в пролетарских кварталах больших городов, при первом взгляде сквозь окно новой квартиры, мокрое от дождя, — в революционном опыте, а то и в действии{40}.
Вальтер Беньямин. Сюрреализм. Моментальный снимок нынешней европейской интеллигенции.
Появление скуки означает начало отторжения. Перед тем как бросить Надю, Андре Бретон писал, что она начала занимать его время, меньше всего опасаясь, что он заскучает от ее разговоров… о безразличных мне вещах или от ее молчания. Они были в кафе, в месте, где одни ждут других, а другие ждут вместе, в месте, предназначенном для ожидания. Иногда и мы встречались в кафе. Как, должно быть, тебе со мной было скучно! Чем больше ты говорил, тем меньше говорила я, но только не Надя. Она наводила на Бретона скуку монотонным перформансом самоуничижения: историями о мужчинах, с которыми она спала (он предполагал, что за деньги), о ее срывах, демонстрацией ничтожности, мелкими пошлостями. Надя наскучила Бретону, потому что слишком походила на пространства ее жизни: мрачные улицы ее Парижа, тесные вагоны метро. Она наскучила ему, потому что не сумела — ее разум не сумел — решиться покинуть эти улицы. И Бретон пишет, что он был ей признателен, потому что скука вызвала брезгливость, уничтожила его привязанность. Скука близка к брезгливости — эмоции настолько физические, что требуют незамедлительного от них избавления, зевок, вызывающий слезы. Что до нас, то твои слова стали предметом, вставшим между нами, толкающим нас друг от друга: пара грязных вывернутых наизнанку перчаток, оставленных на столике в кафе, повод уйти. Тебе постепенно становилось со мной скучно, и что бы во мне ни наводило на тебя скуку, оно липло к тебе, и, пока мы понемногу друг от друга отдалялись, оно отслаивалось от нас обоих, и, наконец, легло рядом плашмя. И ты решил, что это и есть моя жизнь. Пожалуй, я и сама какое-то время принимала это за что-то живое из-за внимания, которое ты
