мастерство, он разбирал старинную мебель из дорогих пород дерева, стоявшую в богатом доме (который он называл виллой), и перетаскивал в подвал зимней сторожки, крепкого строения из кирпича, притаившегося в углу фруктового сада. Туда же сносил дорогие вазы, серебро и фарфор. Предвидя, что деревянный старый дом, так называемая вилла, может стать добычей мародёров, он постарался оставить там только стены и то, что ему было не под силу перенести самому. Перенёс библиотеку, а книжные шкафы и часть книг пришлось пустить на дрова – зима 1917/18 года была суровая. Они поселились в просторной каменной сторожке, бывшем доме для прислуги, где была большая русская печь и ещё одна – голландская – во второй комнате. К сторожке примыкала баня и колодец с ключевой водой. Похоже было, что это одноэтажное строение он замыслил поначалу как охотничий домик – в огромном подвале под ним хранился целый арсенал ружей и охотничье снаряжение. В сундуках он схоронил шубы, валенки и пледы. На стеллажах годами пылились бутылки с драгоценными винами. Пётр Петрович говорил, что любил зимой наезжать сюда с друзьями, такими же холостяками, как он, чтобы поохотиться и как следует выпить. Мурочка капризничала, ей такая жизнь не нравилась, а Пётр Петрович злился, называл её неумехой. Ему пришлось добывать пропитание. Он менял на рынке свои вещи и серебряные ложки на еду, сам растапливал печи, варил картошку и каши. В холодном подполе нашлись копчёные окорока и соленья. Но его тревожила мысль, что его московский дом разграбят. А там добра было много. Он ездил в Москву (зимой в зипуне «под мужика», летом в потёртом пиджачке), пытался что-то спасти из своих богатств. Где-то между Москвой и Новогиреевом он и сгинул. Сёстры шептались потом, что Мурочка, негодяйка, его споила – у него в погребах под зимней сторожкой хранились ценнейшие вина… Мурочка осталась одна. Всё, что могла, сволокла из богатого дома в подвал. Пётр Петрович успел оттащить туда ковры, вороха постельного белья, подушки и одеяла. Вторую комнату сторожки с двуспальной кроватью и креслами, заставленную мелкой мебелью и посудой и заваленную книгами, закрыла на замок и занавесила старым ковром. Вход в подпол заставила сундуком со старьём. Поняла, что одной не выжить. В богатой даче оставаться было страшно. По ночам лихие люди растаскивали старый дом на дрова. От забора остались колья, от террасы – деревянный пол, да и тот почти весь распилили и унесли. Вырубили половину фруктового сада. Она оделась пролетаркой, завязалась большим тёплым платком и поехала в Москву, где бедовали в холоде и страхе полуголодные Софья с Лизонькой. От Варвары не было ни слуху ни духу. Они переехали к Мурочке в Новогиреево. Так, сообща, жить стало полегче. У входа под одеждой Мурочка повесила охотничье ружьё и сумку с патронами – на случай нападения лихих людей (Мурочка стрелять умела – Пётр Петрович иногда брал её с собой на охоту). Сёстры научились управляться топором и пилой. Топили остатками книг и деревянного забора, рубили фруктовые деревья – их ещё не все вырубили мародёры. На барахолке у станции меняли льняные скатерти, отрезы тканей на муку, сахар и соль. На вырученные деньги от продажи золотых колец покупали – только для Лизоньки – кур, яйца и молоко. Летом питались картошкой из своего огорода. Там их, голодных и холодных, нашёл зимой девятнадцатого года пришедший из германского плена Иван.
Они вернулись в Москву. Иван получил от завода две небольшие комнаты в густонаселённой коммунальной квартире в Подколокольном переулке, но на заводе обещали со временем улучшить жилищные условия его семьи. К ним из барака переехала жить Варвара. Её привёл случай. В рабочей газете увидела фотографию Ивана – он был отмечен как один из лучших рабочих. На заводе ей дали адрес, и она с узелком скудных пожитков однажды утром в воскресенье неожиданно выросла на пороге. Её не сразу узнали. Из смешливой миловидной девушки она превратилась в сухопарую, неулыбчивую, замкнутую службистку. Сразу заявила, что поселится временно, ей должны дать комнату от учреждения, в котором она служила бухгалтером. О прошлом своём ничего не рассказывала. Семья приняла её радостно, с расспросами не приставали. Варвара в начале войны окончила курсы сестёр милосердия и уехала на фронт. От неё пришло два письма, а дальше о ней ничего не было известно. Она затерялась в вихре революции. Постепенно Варвара «оттаяла», стала улыбаться, задаривала Лизоньку конфетами. Но о прошлом молчала. Только на вопрос любопытной Мурочки, почему у неё поредели волосы, ответила сухо, что это после тифа. Пройдёт много времени, прежде чем она откровенно расскажет сёстрам, что ей пришлось испытать за те годы.
Позже старшие сёстры судачили о Мурочке. Сестрица то исчезала, то появлялась в семье у Ивана и Софьи. Была какая-то история с курсантом, с которым у Мурочки была связь в Новогирееве. Говорили, что она втянула его в свои делишки. По ночам они шарили по соседним брошенным богатым дачам и добирали остатки былой роскоши – у Мурочки был особый нюх на зарытые богатства, говорили сёстры. Тащили ковры, канделябры, картины, серебро, фарфор. Потом перетаскивали украденное в подвал под сторожкой. Там после Малинникова оставалось дюжины две бутылок вина, и Мурочка щедро угощала им своего молодого хахаля. Однажды подбила его украсть старинные китайские вазы, украшавшие вестибюль клуба. Вазы он украл, но его заметили. Мурочка вазы припрятала, он сознался, но сказал, что продал цыгану на станции. Подельницу не выдал. Он угодил под трибунал, и Мурочка даже не попыталась узнать, что с ним стало. Она спокойно продолжала работать в той же военной части. Во время НЭПа был у неё роман с дельцом, бывшим часовщиком, теперь продававшим иностранцам меха. Но вовремя почуяв, что это может плохо кончиться, обобрала его и сбежала в Новогиреево. Там всё припрятала и вернулась к Софье и Ивану. Отсиживалась у них год, потом уехала к себе. Накануне войны работала кассиршей на станции. Там тоже произошла история – выявили недостачу, она выкрутилась, подозрение пало на начальника станции (он был в доле – считали сёстры), его сняли, он попал под следствие… Дело кончилось лагерями. Мурочка опять вышла сухой из воды и продолжала работать на своём месте. В конце войны нашла место повыгодней – сестрой-хозяйкой в госпитале. (К ней благоволил главный врач.) Не надо было тратить деньги на еду, сотрудники питались в столовой госпиталя. Особенно нападала на тётю Муру Варвара. За глаза, конечно. Называла Мурочку авантюристкой, говорила, что она использует мужчин.
