Михаил Пришвин - Цвет и крест
Они объяснили, что на Ленина было совершено покушение, и нас берут как заложников.
От нечего делать начали с латышами спор о существе революции, и отчего так выходит, что одни революционеры уничтожают других.
– Жизнь есть эволюция! – ответил латыш.
Мы спросили:
– Может быть, революция?
Солдат ответил:
– Вот если бы Керенский теперь властвовал, то я лежал бы застреленный где-нибудь в земле и гнил, а теперь еще вас везу, – следовательно, жизнь есть эволюция.
И потом еще про бабушку русской революции:
– Мы уважаем бабушку за прошлое, но жизнь есть эволюция, сегодня ты признаешь одно, завтра другое.
После долгих блужданий грузовик остановился в воротах пересыльной тюрьмы. После короткой записи нас подвели к решетке, за которой были: идеалист М. И. Успенский – иконограф и археолог, один знакомый музыкант, несколько адвокатов, последний министр императорского правительства Н. Н. Покровский, народный учитель, энтомолог, один теософ – член общества возрождения чистого знания – в принципе Христа и много других интересных людей.
Мы вошли в камеру и с учеными людьми стали рассуждать на тему: «Жизнь есть эволюция».
Касьяны-именинники (из дневника)
29 января
Хозяйка моя, простая женщина, этой ночью сказку во сне видела и просила меня напечатать ее в газетах. Вот эта сказка.
Мать Мария, богатая хозяйка, захотела проверить своих сыновей и говорит им так:
– Нынче-завтра, дети мои, конец мне придет. Завещания от меня вам не будет: любите меня – разделитесь сами, не любите и раздеретесь – так вам и надо.
Сыновья заплакали.
– Не плачьте, дети мои, время мое прошло, не теряйте свое время, принимайте наследство, а я хоть одним глазком посмотрю на вас, какие вы настоящие.
Сыновья поклонились, поблагодарили и принялись за дележ.
Парамон в хозяйстве был плотником, Филимон столяром, Иван кожемякой, Артем баловником, Кон коновалом, Спиридон кузнецом.
Спиридон говорит: «Не хочу быть кузнецом, хочу быть коновалом».
А Кону не хочется быть кузнецом.
Кузнец тащит коновальное, коновал не дает. Ивану-кожемяке хочется сад получить, а садовнику мять кожи не хочется: «Не отдам, – кричит, – сад, я садовник!» И то же Парамон с Филимоном, плотник и столяр, не согласны: плотник тащит столярное, а столяр не дает: «К столярному делу, – кричит, – ты переедешь только через мой труп!» И замахнулся рубанком, а Парамон топором. И пошла у братьев гражданская война.
А мать лежит в постели и терпит.
Переломали все инструменты, притоптали поля, стрясли яблоки, переловили кур.
А мать все лежит в постели и терпит.
Когда ничего не осталось, взялись сыновья за свои имена христианские.
Парамон говорит:
– Не хочу быть Парамоном, хочу быть Касьяном, – благородное и редкое имя, в четыре года раз именинник.
– И я хочу быть Касьяном! – сказал Филимон.
Все захотели называться Касьянами и заспорили о номерах, кому Касьян номер первый, кому второй, кому третий.
Как взялись ребята за имена свои христианские, мать Мария не выдержала.
– Нет, – говорит, – дети мои, я еще поживу, похозяйствую, становитесь все на свои места.
Большевик из балаганчика
(Ответ Александру Блоку)Теперь стало ясно, что выходить с теплой душой во имя человеческой личности против насильников невозможно: чан кипит и будет кипеть до конца.
Идите же, кто близок этой стихии, танцевать на ее бал-маскарад, а кому это противно, сидите в тюрьме: бал и тюрьма – это подлинность. Только не подходите к чану кипящему с барским чувством: подумать и, если что… броситься в чан.
С чувством кающегося барина подходит на самый край этого чана Александр Блок и приглашает нас, интеллигентов, слушать музыку революции, потому что нам терять нечего: мы самые настоящие пролетарии.
Как можно сказать так легкомысленно, разве не видит Блок, что для слияния с тем, что он называет «пролетарием», нужно последнее отдать, наше слово, чего мы не можем отдать и не в нашей это власти.
Свой зов поэт печатает в газете, которая силой нынешнего правительства уничтожила другую газету, воспользовалась ее средствами и пустила по миру работников пера и приставила к себе караул из красногвардейцев.
Хорошо слушать музыку революции в этой редакции, но, если бы Александр Блок 2 января, например, принес свою статью не в «Знамя Труда», а в «Волю Народа» – ему бы пришлось эту музыку слушать в тюрьме. Вот если бы он из тюрьмы приглашал, – это было бы совершенно другое, и сила у него была бы не та.
Когда зарезали Шингарева и Кокошкина и весть об этом заползла в нашу камеру, ко мне подошел один заключенный и тихо сказал:
– Я пятнадцать лет писал книгу и бросил работу, забыл ее, потому что нельзя было так оставить людей. Бросить книгу было мне, как смерть, а теперь я ко второму готовлюсь, к последнему, и нужно всем к этому приготовиться, чтобы предстать с достойным ответом.
На одно мгновение тогда мне почудилась лестница жертв, и с какой-то ступеньки ее музыкально доходил смысл революции – только не буду говорить больше, потому что боюсь сказать не от сердца и засмыслиться.
О деревенских вековухах так говорят: не выходит замуж, потому что засмыслилась и все не может ни на ком остановиться, ко всем льнет и все ей немилы – засмыслилась.
Это грубо, но нужно сказать: наш любимый поэт Александр Блок, как вековуха, засмыслился. Ну, разве можно так легко теперь говорить о войне, о родине, как будто вся наша русская жизнь от колыбели и до революции была одной скукой.
И кто говорит? О войне – земгусар, о революции – большевик из Балаганчика.
Так может говорить дурной иностранец, но не русский и не тот, Светлый иностранец, который, верно, скоро придет.
Мы в одно время с Блоком когда-то подходили к хлыстам, я – как любопытный, он – как скучающий.
Хлысты говорили:
– Наш чан кипит, бросьтесь в наш чан, умрите и воскресните вождем.
Ответа не было из чана. И так же не будет ему ответа из нынешнего, революционного чана, потому что там варится Бессловесное.
Эта видимость Бессловесного теперь танцует, а под этим вся беда наша русская, какой Блок не знает, не испытал. В конце концов, на большом Суде простится Бессловесное, оно очистится и предстанет в чистых ризах своей родины, но у тех, кто владеет словом, – спросят ответ огненный, и слово скучающего барина там не примется.
Письмо А. Блока
16 февраля 1918 года
Михаил Михайлович, сегодня я прочел Вашу статью в «Воле страны». Долго мы с Вами были в одном литературном лагере, но ни один журнальный враг, злейший, даже Буренин, не сумел подобрать такого количества личной брани. Оставалось Вам еще намекнуть, как когда-то делал Розанов, на семейные обстоятельства.
Я на это не обижаюсь, но уж очень все это – мимо цели: статья личная и злая против статьи неличной и доброй.
По существу спорить не буду, я на правду Вашу (Пришвина, а не «Воли Страны») не нападал; но у нас – слишком разные языки.
Неправда у Вас – «любимый поэт». Как это может быть, когда тут же рядом «балаганчик» употребляется в ругательном значении, как искони употребляет это слово всякий журналист? Вы же не знаете того, что за «балаганчиком», откуда он; не знаете, значит, и того, что за остальными стихами, и того, какую я люблю Россию, и т. д. Я не менялся, верен себе и своей любви, также – и в фельетоне, который Вам так ненавистен. Значит, надо сказать – не «любимый поэт», а «самый ненавистный поэт».
Александр Блок.
P. S. Будьте любезны, передайте в газету прилагаемую записку.
Письмо А. Блоку
<Черновик>Александр Александрович – мой ответ (на Вашу статью в «Знамя Труда») был не злой, [как Вы пишете], а кроткий. [Именно только любимому человеку можно так написать, как я.] Если бы автор не был Блок, я написал бы, что он получает ворованные деньги, что земгусар ничего не делал на войне, а пьянствовал в тылу, что он ходит почему-то до сих пор в военной форме и еще много, много всего. [И это надо бы все написать, потому что Вы это заслужили.] О [Ваших] семейных отношениях земгусара я не мог бы ничего написать, потому что я этим не интересуюсь, все наши общие знакомые и друзья подтвердят Вам, что я для этого не имею глаза и уха и если что вижу и слышу, забываю немедленно.
Лев Толстой говорит, что писать нужно о том, что знаешь. Вы не знали, о чем Вы пишете, и в этом Ваш грех. Вот Андрей Белый пишет строго по доктору и пролетает, не видя России. А Вы пролетели так низко над землей, что протянули руку, чтобы ощупать предметы – эти предметы [в крови и] огне Вам не достать, и не надо об них писать [Вы губите свои руки].
