Эйзен: роман-буфф - Гузель Шамилевна Яхина
Принесли манную кашу. Лёля кормила сына с ложечки, облизывая ложку за ним и пальцем снимая капли каши с его подбородка и щёк.
После завтрака Рорик задремал и выпустил-таки из рук портьеру, что упрямо сжимал с утра. Лёля обложила спящего ещё подушками, чтобы уберечь от падения во сне, приняла душ и постирала Рориково грязное бельё, что со вчерашнего дня валялось у подножия ванны.
Свежая и бодрая от умывания и радостей последних часов, вышла она ненадолго в коридор, чтобы успокоить бессменного дежурного Гришу и всех, кто продолжал толпиться у двери (толпа со вчерашнего дня не уменьшилась, а только выросла). Сообщила, что душевное состояние больного уже не внушает опасений. Как доказательство предъявила пустую тарелку из-под каши. Александров и Тиссэ в благодарном порыве целовали ей руки — одновременно, один правую, а другой левую, склонившись по обеим сторонам, словно два влюблённых кавалера. Она рдела от смущения, сжимая их большие и твёрдые ладони в своих маленьких и мягких, — не слишком долго, но и не слишком коротко, чтобы сполна прочувствовать трепетную минуту, — и вернулась в номер к сыну.
Тот уже проснулся. И они снова читали — сперва до обеда (картофельное пюре с размятыми диетическими тефтелями), а после и до ужина (сочный говяжий шницель, отнюдь не диетический и вовсе не размятый, а всего-то разделанный на крупные куски).
Перед сном Рорик позволил поднять себя с кушетки у окна и отвести в кровать. Лёля надеялась, что сын опять захочет спать в обнимку, но не случилось. Он разлёгся посередине постели наискосок и весьма вольготно, закуклился в одеяло и затих. Ей же оставалось только примоститься сбоку, на самом краю перины, а ноги укрыть гобеленовой накидкой (второго одеяла в номере не было).
— Спокойной ночи, мой дорого… — начала она говорить, но не успела закончить.
— Ты навёрстываешь то, чего не делала в моём детстве, — перебил он.
То ли спрашивал, то ли утверждал.
И Лёля поняла, что сын идёт на поправку, а её время — вышло.
■ Впереди была самая тяжёлая, но и необходимая часть лечения: сепарация.
После каждого истерического припадка (а случилось их за Рорикову жизнь достаточно) сын сперва падал в детство (и Лёле приходилось падать вслед, растворяться в эмоциях и нуждах своего дитяти), а после вырастал, повторяя за пару часов или дней пройденный когда-то путь взросления — отделяясь и отдаляясь от матери. Разрыв отросшей заново пуповины ему давался нелегко, а ей — и вовсе мучительно. Пускал в ход всё: капризы, ложь, избегание и убегание — лишь бы вновь почувствовать себя раздельно и выкарабкаться из слияния. Постепенно учился язвить и огрызаться, и Лёля раз от разу ждала дебюта крупной ссоры.
Слепота приключилась впервые, но Лёля верила, что пройдёт. Как прошли и пароксизмы кашля, и длительные судороги, и многодневное дрожание рук, и мнимая немота: однажды в младшем классе Рорику показалось, что разучился говорить, и весь учительский состав, а после и родители неделю хороводили вокруг, пытаясь разговорить немого.
Воображение у сына было столь великолепно, что порой обманывало и собственного хозяина: Рорик не врал, он действительно кашлял часами, не в силах остановиться, и действительно не мог произнести ни слова или увидеть хоть что-то — в особо трудные моменты жизни.
Сейчас, в финале ответственного дела, срыв был некстати, но совершенно объясним. И Лёля старалась как могла — исцеляла. От неё зависело здоровье сына. А значит, и судьба важнейшей картины года. А значит, и самочувствие страны. Ради столь высокой цели можно было потерпеть и грядущее похолодание Рорика, и его несправедливые упрёки. В том, что они скоро начнутся, Лёля не сомневалась. И они стартовали с самого утра — последнего их дня наедине.
— Скажи, мама, почему ты оставляла меня Филе, когда я болел? — спросил он вместо “доброго утра”. — Боялась заразиться? Не хотела терять время? Или просто не думала об этом?
Она давно сообразила, как отвечать на подобные укоры — молчанием. Оставленный без ответа, злой вопрос повисал в тишине и не выливался в конфликт.
Выждав полминуты, Лёля произнесла со всей душевностью и широко улыбающимися губами:
— А на завтрак будут блинчики!
Он был безоружен перед этим её коронным приёмом. Нападать на мать привыкшему ей подчиняться Рорику было непросто, а уж раскручивать ссору без материнской поддержки — тем более. Позволил умыть себя, и усадить за стол, и даже накормить.
Блины были в точности как он любил — обильно сдобренные маслом и политые мёдом. Лёля заказала ещё вчера через Гришу. По её просьбе блюдо принесли из ресторана, многажды укутав полотенцами, чтобы масло и мёд не застыли по пути с первого этажа на третий, а капали с блина при подаче. Кофе к завтраку Лёля попросила также обжигающий и очень крепкий, в угоду сыновьему вкусу. Но это и стало её ошибкой: взбодрённый кофеином, Рорик пожелал ссориться дальше.
— Ответь, мама: почему после развода ты отдала меня Папа́? Почему не забрала с собой в Петербург? Я не верю, что нельзя было умолить судей. Никто лучше тебя не умеет умолять. В театре тебе следовало бы играть Дездемону.
Вчера им хватало щёлки света из-под штор, а сегодня Лёля решилась-таки приоткрыть их — самую малость, на пол-ладони, — чтобы понемногу тренировать сыновье зрение. И теперь темнота в комнате царила не кромешная, но разбавленная утренними лучами. В полутьме лицо Рорика можно было хорошо разглядеть — ещё более старое, чем Лёле показалось давеча в ванной, и ещё более беззащитное. Широко раскрытые глаза сына в обводке загнутых ресниц — объект извечного любования и материнской гордости — эти глаза невидяще смотрели перед собой. Им не было больно от света.
— Я продолжу с того места, где остановились вчера, — сообщила она и раскрыла альбом.
Какое-то время читала, тщательно выговаривая звуки и втайне тоскуя по вчерашней беспечности. Ни декламировать, ни петь уже не получалось, но Лёля надеялась на силу произнесённого слова. Показалось, что хвалебные строки умерят сыновье раздражение, однако — лишь показалось: спустя полдюжины рецензий Рорик опять подал голос.
— Меня ты не забрала в Петербург, а приданое своё — забрала. И посуду, и мебель, и даже рояль. Ты же знала, что мне нравится музыка и что я хотел учиться играть. И увезла всё. Скажи, мама, ящик с клавишами был тебе дороже меня?
Никогда прежде Рорик не стремился так настойчиво вывести её из себя.
Лёля упорно продолжала читать: час, второй и третий. Вырезок было много — пресса охотно писала про Эйзенштейна, — и можно было не бояться, что альбом скоро подойдёт к концу. Слушал ли Рорик? Лёля поглядывала на сына в перерывах между статьями и могла бы поклясться, что слушал, причём очень внимательно. Или собирался с мыслями для очередного выпада?
— Почему ты вообще изменяла отцу, мама? Тебе не хватало любви? Я же любил тебя как сумасшедший.
Она почувствовала, голос вот-вот задрожит, и взяла паузу. Верно, и Рорик почувствовал, что добился отклика, пусть даже и не словесного.
— И Папа́ тебя любил, просто обожал, — поспешил он закрепить успех. — Но знаешь, я тебя понимаю. Я тоже не хотел бы жить с Папа́, будь у меня выбор. Он был невыносим, правда? Ты понимала это — и всё равно оставила меня ему.
На языке вертелось гневное “прекрати!”, но нельзя было скатиться в перепалку.
— Какой дивный эпитет, Рорик! — воскликнула Лёля, форсируя голос и этим снимая ненужное вибрато. — “Леонардо от киноискусства”. Ты — моя радость, моя гордость!
—
